В Советском Союзе политические элиты воспринимали власть как личную собственность, и это отношение сохранилось в большинстве стран Восточного социалистического блока даже после его распада. Несмотря на то, что многие участники бывшего соцлагеря придерживались либерального курса после обретения суверенитета, в основном им так и не удалось построить демократические режимы: в Украине и Молдове установился олигархат, в Беларуси и Туркменистане — диктатура, Армения только недавно провела демократизацию, а Россия стала автократией.
«Дискурс» публикует фрагмент статьи историка и политолога Андрея Рябова из книги «Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя» о том, как развивались постсоциалистические политические режимы, почему лидеры демократизации вернулись к авторитаризму, какая политика порождает коррупцию, к чему приводит отсутствие политической конкуренции и почему власть циклично сталкивается с одними и теми же проблемами.
Авторитарный реверс в постсоветских и посткоммунистических странах
Конец 1990-х годов ознаменовал важный этап в становлении ННГ. Стало понятно, и прежде всего их элитам, что независимость постсоветских стран необратима. Это существенно расширяло для этих государств пространство возможностей во внешней политике, усиливало их стремление дистанцироваться от России на международной арене. Неслучайно уже в конце 1990-х годов на постсоветском пространстве была сделана первая попытка создания интеграционной группировки без участия РФ — ГУ(У)АМ (1997). В изменившейся обстановке нулевых годов было создано Содружество демократического выбора (СДВ, 2005), в состав которого помимо постсоветских стран вошли некоторые государства ЦВЕ. Возникновению этой организации в значительной мере способствовали «цветные революции» в отдельных странах, а также новая стратегия США по продвижению демократии на восток.
Однако в отличие от внешнеполитической сферы, где разнообразие усиливалось (большую популярность в этой связи приобрело понятие «многовекторности»), во внутренней политике ННГ, напротив, наблюдалось усиление общих черт. Произошла консолидация новых элит, концентрация в их руках одновременно и власти, и собственности на основные активы национальных экономик. К тому же узкие группы элит со временем становились все более закрытыми. Это обусловило большую автономию новых элит от обществ, в которых массовые слои населения оказались отрезанными и от механизмов влияния на власть, и от собственности. Эти процессы сопровождались снижением уровня политической и экономической конкуренции, закупориванием каналов социальной мобильности.
Важнейшим следствием произошедших изменений стали девальвация демократических процедур, переход в ряде государств к их имитации, свертывание демократических реформ. Разумеется, отмеченные тенденции касались только тех стран, в которых в 1990-х были предприняты демократические преобразования, разные по степени последовательности и глубины. Эти изменения не затронули государства, где с момента их возникновения установились авторитарные режимы (Узбекистан, Туркменистан), а также страны, в которых демократические процессы, развитие соревновательных начал в политике были прерваны после завершения крупных внутриполитических конфликтов, окончившихся победой одной стороны (Азербайджан, Таджикистан), — там победители в спешном порядке устанавливали авторитарные политические режимы.
Однако глубина и масштабы авторитарного реверса зависели от особенностей каждой конкретной страны. Так, в ряде государств тенденции к возрождению авторитаризма столкнулись с серьезными ограничителями. Например, в Украине попытки президентов Леонида Кучмы (на втором сроке его полномочий, 1999–2004), а затем и Виктора Януковича (2010–2014) и стоявших за ними групп интересов создать авторитарные режимы провалились из-за сильного сопротивления элит, обусловленного «горизонтальной» спецификой их конфигурации. Украинские элиты были разделены на соперничавшие региональные фракции, которые взаимно уравновешивали влияние друг друга. И в этом смысле их вполне устраивал режим, по определению Роберта Даля, «конкурентной олигархии», предполагающий публичную конкуренцию элитных группировок, их борьбу за массовую поддержку при низком уровне политического участия населения. Более того, группы, «обиженные» президентской властью, сыграли заметную роль в мобилизации недовольства массовых слоев населения политикой правящих режимов в ходе «оранжевой революции» (2004–2005) и «майдана» (2013–2014). Отсутствие консолидированной общенациональной идентичности, значительные историко-культурные различия между западом и востоком страны также сдерживали развитие авторитарных тенденций в действиях власти.
И в Молдове проявились факторы, сдерживавшие попытки президента Владимира Воронина использовать для установления авторитарного режима контроль Коммунистической партии, которую он возглавлял, одновременно над исполнительной и законодательной властью. Речь идет о традициях национальной политической культуры, в большей степени ориентированной на достижение компромисса, чем на подчинение авторитету, об отсутствии единой общенациональной идентичности, о неприятии элитами авторитарной системы правления, а также об относительно высоком по сравнению с другими странами уровне политического участия населения. Те же факторы — конкуренция внутри правящей элиты, демократические традиции в национальной политической культуре, относительно высокий уровень политического участия граждан — воспрепятствовали в Армении перерастанию «мягких» авторитарных режимов президентов Роберта Кочаряна (1998–2008) и Сержа Саргсяна (2008–2018) в более жесткие. В конечном итоге эти факторы способствовали победе демократической революции апреля — мая 2018 года.
Неоднократные попытки установления авторитарных режимов в Грузии (на завершающем этапе правления Эдуарда Шеварднадзе, на втором президентском сроке Михаила Саакашвили) оказались неудачными в силу различных причин: сильных антиноменклатурных настроений, укоренившихся в грузинском обществе после трагических событий 9 апреля 1989 года, когда советские войска разогнали мирную демонстрацию протеста; в силу традиций национальной культуры, а также такого фактора, как наличие среди политически активной части грузинской интеллигенции большого количества граждан, получивших образование в странах Запада.
В Киргизии авторитарные устремления президентов Аскара Акаева, Курманбека Бакиева и Алмазбека Атамбаева в конечном итоге закончились для них фиаско, поскольку политико-географический раскол республики на Север и Юг и особенности построения национальной элиты, разделенной на несколько соперничающих кланов, создавали неблагоприятную среду для укоренения авторитаризма.
В странах же, где препятствий на пути усиления авторитарных тенденций не существовало (Россия, Белоруссия), начал осуществляться возврат к авторитаризму. Причины такого поворота были различными. В Белоруссии это отсутствие демократических традиций в политической культуре и сильные просоветские симпатии. В России важную роль сыграло разочарование значительной части населения в либерально-демократическом капитализме, под лозунгами которого осуществлялись демократические и рыночные реформы 1990-х. Августовский дефолт 1998 года ознаменовал поворот массовых настроений в пользу возвращения к государственному патернализму и жесткому регулированию экономики. В дальнейшем авторитарный запрос усилился благодаря возрождению и широкому распространению в общественном мнении неоимперских стереотипов, затруднявших, помимо всего, и формирование гражданской нации.
В Казахстане авторитарный режим с самого начала активно использовал имитационные демократические процедуры. Но по мере того как оформились и укрепились новые элиты, нажим на оппозиционные президенту Нурсултану Назарбаеву силы, партии, группы, НПО и СМИ усилился. Сам же режим приобрел отчетливо персоналистский характер.
В 2010-х годах у аналитиков появились основания утверждать, что во внутриполитическом развитии некоторых государств ЦВЕ (Венгрии, Польши, до 2016 года — Македонии (ныне Северная Македония)) и постсоветского пространства (Грузия, Молдова) снова стали проявляться некоторые общие черты развития, связанные с возрождением авторитарных тенденций. Речь идет о таком явлении, как монополизация власти отдельными акторами путем установления контроля над исполнительной, законодательной и судебной ее ветвями при сохранении конкурентных выборов, оппозиционных СМИ и иных «инфраструктурных» элементов демократии. Разница между двумя регионами состояла лишь в том, что в Венгрии, Польше и Македонии в роли этих акторов выступали политические партии и их авторитарные лидеры: ФИДЕС (Виктор Орбан), «Право и справедливость» (Ярослав Качиньский) и ВМРО-ДПМНЕ (Никола Груевски), — а в странах постсоветского пространства власть монополизировали отдельные «олигархи» с помощью партий и партийных коалиций: Бидзина Иванишвили в Грузии (партия «Грузинская мечта») и Владимир Плахотнюк в Молдове (Демократическая партия и проевропейская коалиция).
Пока трудно сказать, следует ли в этой связи вести речь о неожиданно появившемся феноменологическом сходстве некоторых тенденций внутриполитического развития в регионах с различными типами трансформации. В этом случае необходимо изучать причины этого сходства. Или же мы имеем дело с простым хронологическим совпадением процессов, имеющих разную природу и происходящих в странах, которые находятся на разных этапах демократической эволюции? Если в Венгрии и Польше, этих странах — лидерах процессов демократизации в бывшем социалистическом лагере, устойчивые демократические системы сложились еще в 2000-х, то Молдова и Грузия в лучшем случае находятся лишь на стадии электоральной демократии. Вероятно, дальнейшие исследования помогут дать аргументированный ответ на этот вопрос. При дальнейшем анализе, думается, нужно также учитывать фактор устойчивости подобного рода режимов. Так, в Македонии режим Николы Груевски продержался около десяти лет и сошел со сцены в 2016-м, а в Молдове фактическая власть Влада Плахотнюка продолжалась несколько лет и закончилась в 2019 году.
Новая парадигма: патронажное государство и институт власти-собственности
Неудачи транзитологических теорий в объяснении постсоветских трансформаций, ставшие очевидными уже в конце 1990-х годов, более поздние и столь же безуспешные попытки объяснить причины отклонений стран региона от пути демократизации ссылками на особые, промежуточные формы демократии («демократии с прилагательными») придали импульс разработке иного инструментария для понимания изменений в ННГ. Такой инструментарий стал разрабатываться начиная со второй половины 2000-х годов как в странах постсоветского пространства, так и на Западе. Его суть состоит в том, что ключевое значение для понимания постсоветской политики имеют патронажно-клиентелистские отношения, на которых эта политика базируется. Они пронизывают всю сферу властных взаимодействий и создают неформальные политические практики, которые становятся более важными, чем процедуры, предписываемые законодательством. С помощью неформальных практик происходит, в частности, выхолащивание соревновательного характера демократических процедур.
Патронажно-клиентелистские отношения строятся на земляческих, родственных, дружеских, профессиональных связях и носят непубличный характер, формируя сферу «теневой политики». При такой системе содержание политического процесса в значительной, а в странах с низким уровнем политического участия — в решающей степени, определяется конкурентной борьбой различных групп и кланов за контроль над ресурсами государства. Политическое развитие обусловлено не реализацией общенациональных задач и программ, а корпоративными интересами отдельных групп. Конкурентная борьба за ресурсы не означает, что соперничающие группы не могут достичь консенсуса в отношении принципов функционирования их власти. Такого рода компромиссы вполне возможны, если они помогают конкурирующим группам добиться устойчивости своего положения и получить гарантированные каналы доступа к дележу ресурсов.
Закрытость, неподотчетность и бесконтрольность элиты является важнейшим условием существования патронажно-клиентелистской политики, которая представляет собой важнейший фактор, определяющий алгоритм функционирования политических систем постсоветских государств вне зависимости от типа политического режима (в одинаковой степени это присуще и авторитаризму, и электоральным демократиям) и от того, какая форма собственности доминирует в экономике — государственная или частная.
Патронажно-клиентелистская политика порождает системную коррупцию, которая тормозит демократизацию, превращает демократические процедуры в сугубо имитационные. При системе патронажно-клиентелистских отношений политические институты, законодательство зачастую подвергаются различным изменениям и реформам ради их приспособления к конъюнктурным потребностям отдельных кланов и правящей элиты в целом. Это препятствует консолидации политической среды, формированию устойчивых субъектов политических изменений. Господство именно такой системы властных отношений во многом объясняет стагнационный характер состояния постсоветских обществ.
Следует отметить, что патронажно-клиентелистские отношения оказывают огромное воздействие и на внутриполитическую жизнь некоторых стран ЦВЕ, чему уже посвящены специальные исследования. Однако в отличие от государств постсоветского пространства их влияние на политику и устойчивость все же ограничиваются как институтом свободных выборов, так и внешним давлением со стороны Европейского союза.
Признавая значимость патронажно-клиентелистской политики для понимания специфики постсоветских трансформаций, мы исходим из того, что фундаментальным фактором, определяющим эту специфику, политэкономическую основу постсоветских обществ, все-таки является институт власти-собственности. В России этим феноменом уже давно занимаются ученые-экономисты, специалисты по институциональной экономике. Однако исследований того, как он влияет на политические процессы в постсоветских странах, практически нет.
Своими корнями институт власти-собственности восходит к временам средневековой Руси, где он являлся неотъемлемой частью вотчинного государства. После большевистской революции 1917 года этот институт в преобразованном виде стал краеугольным камнем всей хозяйственной деятельности в стране, поскольку правящая партийно-хозяйственная номенклатура одновременно выполняла две функции: собственника, от имени народа принимавшего политические решения, и распорядителя (управленца) активами национальной экономики. Причем именно обладание политической властью давало право распоряжаться собственностью. «Главное в номенклатуре — власть. Не собственность, а власть», — отмечал один из первых ее исследователей Михаил Восленский.
В качестве наследства советской эпохи институт власти-собственности достался и ННГ. После распада СССР в тех странах, где была проведена приватизация и в состав правящих элит поначалу вошли представители национально-демократических движений, институт власти-собственности на какое-то время был либо парализован, либо вообще прекратил существование. В государствах же, где массовой приватизации не проводилось (в Белоруссии, Узбекистане, Туркменистане), этот институт сохранился практически в неизменном виде с советских времен. Однако и в странах, где частная форма собственности стала преобладать, этот институт уже во второй половине 1990-х годов стал восстанавливаться по мере возвращения прежней номенклатуры во власть.
В зависимости от структуры правящих элит в той или иной стране контроль над этим институтом получили различные группы. В государствах, где в 1990-х годах установился режим «конкурирующих олигархий» (Россия, Украина, Молдова), доминирующие позиции заняли группы крупнейшего бизнеса, стремившиеся в своих корпоративных интересах получить контроль над политическими институтами и целыми сегментами государственного аппарата. В остальных странах институт власти-собственности изначально оказался в руках высшей государственной бюрократии.
Существование этого института в качестве политэкономической основы постсоветских систем означает, что в них нет разделения власти и собственности, а права частной собственности не гарантированы. Они фактически носят условный характер, ибо собственность, ее эксплуатация являются привилегией, выдаваемой за особые заслуги перед государством, и потому в любой момент эта собственность может быть отобрана и передана другому владельцу. Именно на этой основе и восстанавливаются «вассальные», то есть патронажно-клиентелистские, отношения во власти, пронизывающие всю политическую и социально-экономическую жизнь постсоветских обществ.
Важнейшим политическим последствием соединения власти и собственности в узких кругах правящих элит является сужение пространства для конкуренции. В идеале при такой системе правительство всегда стремится к тому, чтобы стать единственным политическим актором, используя созданную сверху и зависимую от него «партию власти». Это широко распространено в странах с авторитарными режимами. В тех из них, где используются имитационные демократические процедуры, в частности при проведении выборов, вход на политический рынок, который является открытым в развитых демократиях, становится привилегией и требует санкции со стороны властных структур.
В электоральных демократиях (Украина, Молдова, Грузия) благодаря различным ограничителям правительство не может рассчитывать на то, чтобы стать единственным актором. И в этом случае разрешение на вход на политический рынок получать не нужно. Однако здесь возникает проблема получения ресурсов под реализацию политических проектов. И власти предержащие располагают широкими возможностями для того, чтобы отсечь политических активистов от ресурсов, если продвигаемый ими проект покажется правящим элитам нежелательным и неугодным.
Следует отметить, что существование института власти-собственности затрудняет развитие процессов демократизации, переход от первоначального этапа, связанного с установлением электоральной демократии, к более высоким стадиям, содержание которых определяют такие факторы, как соблюдение (а не только их провозглашение!) гражданских прав, создание независимого правосудия и правового государства. Ни в одной из постсоветских стран, добившихся заметных успехов в создании электоральных демократий, эти цели так и не были реализованы. Думается, они и в будущем едва ли станут достижимыми, если не удастся разделить власть и собственность.
Институт власти-собственности и порождаемая им патронажно-клиентелистская политика обусловили возникновение и воспроизводство в ННГ рентной модели капитализма (rentbased capitalism), рентно-ориентированных политических режимов (rent-seeking regimes). Во внутриполитической сфере это означает, что борьба между конкурирующими группами и кланами ведется за перераспределение источников ренты (природной там, где она есть, административной и бюджетной) и за контроль над ними, а не за осуществление стратегий общенационального развития. Соответственно, и квазиконкурентные партийные идеологии не играют роль соперничающих проектов будущего, а лишь выполняют функции маркеров, обозначающих принадлежность этих проектов той или иной группе. В таких условиях внутриполитический процесс приобретает характер циклический, воспроизводящий одни и те же ситуации и проблемы, а не линейный с открытым и неопределенным будущим, как при развитых демократиях.
