В канун открытия своего »Стихийного фестиваля» музыкант, певица и поэт Елена Фролова размышляет о мелодике стиха и о природе поэтического дара, а также напоминает, как важны для поэзии проводники к разуму и сердцу людей — переводчики и музыканты.
Мне всегда казалось, что нечто целое однажды разделилось на поэзию, мелодию и танец, а теперь все время ищет единства и пытается — внутри этих жанров — восполнить недостающее.
Музыка — суть поэзии. Выходя из музыки, как из устья, поэзия проходит огромный путь по земле, извивается горными ключами, надувается огромными реками, разливается океанами. После этого она все равно возвращается к истоку — тем же ручейком, напевая ту же мелодию, приплясывая в ритме, из которого появлялись слова, рождая образы.
Мандельштам говорил о том, что прежде слов в его голове рождался ритм, похожий на шум… и потом уже шли слова…
Авторский знак
У Цветаевой ритм не то чтобы первее, он — основа энергии стиха. И ее тире — это особый музыкальный знак, необходимый, как остальные буквы и знаки препинания, создающие смысл целого. Для Цветаевой это еще и способ передвижения по смысловой дорожке, как писал Бродский: «Литература, созданная Цветаевой, есть литература „надтекста“… главный знак ее пунктуации — тире, служащий ей как для обозначения тождества явлений, так и для прыжков через само собой разумеющееся. У этого знака, впрочем, есть и еще одна функция: он многое зачеркивает в русской литературе XX века».
Белый же писал о том, что у каждого поэта есть излюбленные знаки препинания, которые создают музыкальную атмосферу стихотворения: Прослеживая жизнь знаков, мы видим индивидуализм у писателей: «точка» есть знак прозы Пушкина, «точка с запятой» — Толстого; «двоеточие» мой знак; «тире» — знак, излюбленный модернистами.
Мне кажется, тире может не только разделять, но и соединять. Это нить! Нить, за которую удерживаются потерявшие привычную тропинку образы и смыслы (как люди — за дорогу — в непроглядную пургу). Эта нить Ариадны выводит из подсознания каждого, кто отважился шагнуть в лабиринты мысли и слова, личные ассоциации и осмысления, чтобы затем на ткацком станке размышлений читатель создал из пройденного пути свое полотно. Цветаевское тире — это нить проводника, ведущего непосвященных по сложным горным маршрутам, ведомым только ей одной.
Каждый раз, когда я окунаюсь (как в крещенскую прорубь) в прозу Цветаевой, — выныриваю с такой ясной головой, будто именно сейчас что-то и вправду озарилось и прояснилось в моей жизни.
Не только Цветаева, каждый поэт, — словесник, песенник, но также и проводник, отвечающий за каждый шаг идущего за ним следом. И, конечно же, переводчик, потому что переводит на человеческий язык тот космический, Вселенский шум, ему одному ведомый. Свойство слышать этот шум одни называют сумасшествием, другие — Даром.
Удвоение шедевров
Многие поэты еще и переводят поэзию других языковых культур. Кому, как не поэту, понять, о чем говорит другой поэт, даже если его слово звучит на ином земном языке!
Есть мнение, что поэта должен переводить только поэт. И мне так кажется. Но бывают такие переводчики, которые весь поэтический дар отдают другому, оставаясь в тени, как остались в тени все создатели народной песни и русского эпоса. И все-таки состоявшийся в родном языковом пространстве поэт становится более эффективным проводником, потому что к мнению «своего» — прислушиваются.
Вспомним хотя бы Иосифа Бродского и Константиноса Кавафиса. Думаю, что как раз переводы Бродского открыли путь великому греческому поэту к сердцу русского читателя. И так называемая «кавафиана» — серьезное открытие греческого поэта, а через него и целого греческого мира — произошла благодаря гениальным переводам Бродского.
Кроме переводов Кавафиса Бродским, у меня есть еще любимые переводы испанских поэтов Анатолием Гелескулом, грузинских — Беллой Ахмадулиной. А Пастернаковский перевод стихотворения «Синий цвет» Николая Бараташвили!
Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
Он прекрасен без прикрас —
Это цвет любимых глаз,
Это взгляд бездонный твой,
Опалённый синевой.
Это цвет моей мечты,
Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружён земной простор.
Это лёгкий переход
В неизвестность от забот
И от плачущих родных
На похоронах твоих.
Это синий негустой
Иней над моей плитой,
Это сизый зимний дым
Мглы над именем моим.
Великолепный пример перевода с украинского показала Юнна Мориц в «Последней просьбе старого лирника» («Переведи меня через Майдан…», стихи Виталия Коротича). Казалось бы, белорусская или украинская песня, да и поэзия для русского человека не нуждается в переводе, но перевод конкретно этого стихотворения добавил к шедевру-оригиналу еще и шедевр на русском.
Можно еще вспомнить целую плеяду советских разноязыких поэтов, переведенных голосом Ахматовой.
Весь советский период русские поэты были очень важными и достойными проводниками к главному тогда языку. Почти все они зарабатывали на жизнь только этим, и не всем и не всегда эта работа была в радость, ибо переводы порою забирали энергию у собственного творчества. Но благодаря этому гигантскому труду произошло что-то очень важное и неожиданное. И не только в русской культуре. Случилось много поэтических открытий, и поэты разных культур смогли узнать друг о друге. Не будь переводов, сделанных поэтами в стесненных жизненных обстоятельствах, (номенклатурной необходимости), я едва ли узнала бы об армянском поэте Геворге Эмине или о татарском поэте Мусе Джалиле, о грузинских поэтах во всем их разнообразии. Так или иначе, не было бы того неповторимого межкультурного замеса, который происходил в каждой республике по-своему.
Я, живя в Латвии, знала о существовании латышских поэтов: Яниса Райниса и Аспазии (Янис Плиекшанс и Эльза Розенберг), Александра Чака, Иманта Зиедониса, Визмы Белшевицы, Клавса Элсберга и других — благодаря русским переводам. И только благодаря им могла как-то судить о латышской поэзии. Но главное, что в это удивительное время, которое мы снисходительно называем «советское», происходило зарождение культурных связей и пересечений, которые подарили нам и переводы лучших латышских поэтов, и русскоязычных латышских поэтов (как это ни парадоксально звучит).
Тема русских поэтов, живущих и дышащих иноязычным воздухом, а значит и по-русски звучащих с каким-то своим интонационным акцентом, — заслуживает внимания филологов и организаторов поэтических фестивалей. Там, где поэты, переводчики, обязательно появляется и какой-то бард или автор с гитарой, поющий свои или чьи-нибудь стихи.
Песенная жизнь поэзии
Поэзия с песней — самые близкие родственники. Можно было бы сказать, что сиамские близнецы. Но Иосиф Бродский категорически бы запротестовал, — и я так говорить не буду. Наверное, стихи имеют право на свою экологию и самоопределение. Интонационное направление, которое дает стихотворению песенная река, не всегда нравится тому, через кого оно пришло в мир, ибо автор готовил другое русло. Но иногда так получается, что именно песенное русло быстрее ведет к слушателю и читателю, — а это, как мне кажется, главная задача Вести, которая пришла с Неба.
Именно авторской песне поэзия обязана своей новой жизнью. У песни совсем другие потайные пути в сердце слушающего; они точнее попадают в цель и остаются там — навсегда. Прочитав стихотворение — можно и забыть его, если это, конечно, не стихотворение Мандельштама «Бессонница. Гомер…» или Цветаевой «Мой милый, что тебе я сделала…». Но все же, услышав какую-то песенную интонацию, наиболее точно попавшую в мелодическое русло стиха, — запоминаешь и стихи, и музыку — с лету… «Мне нравится, что вы больны не мной», «Белеет парус одинокий», «Никого не будет в доме», та же «Последняя просьба старого лирника», стихотворение Коротича. Разве такое забудешь когда-нибудь?!
Вся русская поэзия, по словам Андрея Белого, тянулась и тянется именно к песенному началу. Уж почему именно так, — этому можно посвятить не одну диссертацию. Появление авторской песни — невольное подтверждение этого факта. Невольное, ибо вряд ли кто из основателей, да и вообще, мало кто из деятелей этого жанра читал небольшое предисловие Андрея Белого к книге Марины Цветаевой «После России» (написанное в 1922 году), где он так и предвещал, что будущее русской поэзии не за модернизмом, а за мелодизмом. И разве он не прав?! В этом смысле мы вернулись к древним грекам. Конечно, существует в русской поэтической традиции и верлибр, но как некое разнообразие, а не основное направление. Западно-европейская цивилизация, напротив, отказалась от рифмы и песенно-танцевального, священно-ритуального ритма.
Вот что он писал:
Мы развили образ стиха звук, рифму, строчку, строфу в ущерб мелодии, подчиняющей эти отдельности стиха себе; и мелодия захирела в наших богатых звуками и образами стихах; и лишь в вычурах частностей стиха (в перенасыщении аллитерациями, метафорами) забывается песенное право поэта: не бояться не только сложности слов, но что главное: простоты. Простое слово из стиха изгнано; нет простых песенок; измеривается процентное отношение слов к метафорам (чем больше метафор, тем лучше); а между тем вовсе не в метафоре и не в эвфонии сила целого, а в песенном ладе, в мелодии песни…
Я вовсе не хочу спорить с акмеистами, футуристами, имажинистами о классической форме, звуке и образе, я хочу лишь выдвинуть здесь основные тезисы мелодизма:
1. Лирическое стихотворение — песня.
2. Поэт носит в себе мелодии: он — композитор.
3. В чистой лирике мелодия важнее образа.
4. Неумеренное употребление посредственных элементов стиха (образа и звуковой гармонии) на счет мелодии самые богатства этих элементов превращает в верное средство — убить стих.
5. Довольно метафорической перенасыщенности: поменьше имажинизма; и побольше песни, побольше простых слов (меньше труб) — гениальные композиторы гениальные не инструментовками, а мелодиями: оркестровка Бетховена проще оркестровки Штрауса.
Впереди русский стих ожидает богатство неисчерпаемых мелодийных миров.
И да здравствует — «мелодизм»!
И да здравствует — песня.
Интересно не просто порассуждать об этом, а, прежде всего, послушать, вернее — услышать сами стихи. Может быть, через поющий голос или чью-то музыкальную интерпретацию. Первые песни на стихи выдающихся поэтов-современников написали классические композиторы. Композиторы академической школы и барды, учившиеся у самой жизни, друг у друга, с голоса, со слуха, «с языка», как говорят в народе, — обращаются к одной и той же поэзии, но какая разная жизнь получается порою у одного и того же стихотворения в разных средах обитания. В одном случае это «вокальные циклы», живущие в храме искусств и выходящие к людям по случаю редких торжеств, например, концертов в филармонии или в консерватории. В другом — свободная босоногая жизнь беспечного мальчика, то пинающего камни на мостовой, то продающего газеты на перекрестке, то чистящего обувь на углу большой площади. Оборванный и вечно голодный, он всегда радостно напевает или насвистывает то одну, то другую нехитрую мелодию. За историю академической музыки только несколько мелодий Моцарта удостоены чести быть насвистываемыми босоногими мальчишками. У народа всегда были свои песни и свои герои.
Наши песни
Что такое народная песня сегодня? Песни бабушек и дедушек, которые нам нынешним кажутся непонятными? Или это те песни, которые мы хотим и можем петь вместе, собравшись за одним столом? Конечно, если за столом собрались люди, занимающиеся фольклором, — они будут петь народные песни без переводчика. Но если собрались просто русские люди, не знающие друг друга? Что они будут петь? Скорее всего, те песни, которые знают с детства. Это могут быть прекрасные песни времен Гражданской войны или Великой Отечественной… Они до сих пор нас объединяют. Или так называемые бардовские песни, каких-то там Визбора, Окуджавы или даже, как мне однажды представили одну из песен, — Грушина (имея в виду Грушинский фестиваль, о котором что-то слышали).
Что еще? «Ой, да не вечер»? «Журавли»? Кстати, мне довелось услышать, как именно эти песни в греческом, правда, переводе, пели хором греки, собравшись на дружескую встречу, пели наряду со своими родными песнями, как свои. Если бы не такая знакомая мелодия, я бы и не догадалась, что песня вовсе и не греческая.
Что слушают нынешние поэты, на какую песенную интонацию опираются их стихи? Чаще всего — иноязычный джаз или отечественный рок. Реже — классику. А что пели во дворе с друзьями, когда были совсем юными школьниками?
Суждено ли нам с нашими детьми спеть вместе что-либо, кроме того, что пели с ними в глубоком детстве: «В лесу родилась елочка», «Маленькой елочке холодно зимой»… Хочется верить, что все еще впереди, все еще — с нами.
А вот интересно узнать, что слушали и какой музыкой дышали великие поэты Серебряного века. Конечно, это классика, которую слушали изредка, по праздникам, выбираясь в роскошные концертные залы. Чаще — романсы разного разлива и качества, в зависимости от «уровня» заведения, в котором их подавали под закуску. Тогда еще была жива бесценная цыганская песенная традиция, воспетая и воспитанная не в одном поколении на щедрых хлебах русских купцов и дворян. А какие романсы писали наши великие классики, общаясь в одном кругу? Пушкин, Глинка, Лермонтов, Римский-Корсаков, Варламов, Кукольник и т. д.
Но это Золотой век. А Серебряный?
Ахматова и Мандельштам очень любили классическую музыку. Благо, по радио, которое тогда только появилось, ее передавали вдоволь. И слушали Музыку по Радио — торжественно и благоговейно, не перебивая и не отвлекаясь на застолья или посторонние разговоры.
Александр Блок, чья поэзия пропитана ядовитым и целебным настоем русского и цыганского романса, был, как я понимаю, заядлым поклонником тех мест, где можно было слушать ночи напролет чарующую музыку романса свободно-стихийного набора.
Михаил Кузмин — в нынешних интеллигентских кругах, не привыкших особенно глубоко вдаваться в подробности, — известный как поэт легкого жанра и такого же образа жизни, совсем не известен как композитор, учившийся у самого Римского-Корсакова. Хотя, и то правда — писал он не только сложную академическую музыку в духе Шёнберга, но и простенькие попевочки, похожие на ранние французские песенки-кабаре, популярные тогда в интеллигентских кругах и литературных салонах.
И тут же — плеяда таких суровых мужиков-страообрядцев, поющих исключительно акапельно строгие духовные стихи: Клюев, Клычков. Среди них, как василек среди колючего репейника, — юный Лель с дудочкой — Сергей Есенин — насквозь звонкий и песенный, и вправду, многие свои стихи певший под русскую гармошку.
А Марина Цветаева — чем не образец сказительницы-вещуньи? Достаточно прикоснуться взглядом к ее народным поэмам «Егорушка», «Царь-девица», «Молодец» — и нет сомнения, да — это отзвук корневых песенных глубин, с самыми древними мудрыми и мудрёными (уже нам не всегда понятными) образами и напевами. Впрочем, Цветаева, как и Пушкин, — сама по себе, себе на уме. Не надо думать, что Пушкин — и есть русская народная песня. Совсем наоборот. Он просто по-своему переписал то, что слышал, а не записал, как добросовестный фольклорист. И большая ошибка считать, что Пушкин сохранил нам нашу народную песенную культуру. Он только о ней напомнил. У народной песни совсем другие корни. То же самое и у Цветаевой с нашей корневой сказово-песенной культурой. Она все перекроила на свой лад. Но именно ее лад, как и лад Пушкина, нам сегодня понятнее, чем, тот, исконный, прапрадедовский… Это странно, но это — так.
Один язык. Общий алфавит. Одно культурное пространство. А как же мы непохожи друг на друга: наши прадеды и мы. Только внешне схожи иногда и то… взгляд уже другой — не наивный, открытый, а ищущий, и от того — надменный.
Может быть, дело не кровном родстве, а в родстве душ? Как мы находим друг друга здесь на Земле?
Сколько всего — непохожего друг на друга, будто души различных цивилизаций из разных уголков Вселенной слетелись в одно время в одно место — на некий форум или фестиваль, чтобы рассказать о существовании друг друга и узнать — об ином. Никто друг о друге и не может узнать, пока чья-то неведомая Рука не проведет по струнам — и возникает музыка. У каждого времени — своя, и расслышать ее может не каждый.
