Мария Смольникова — актриса Лаборатории Дмитрия Крымова в московском театре «Школа драматического искусства». И придется потрудиться, чтобы найти в афише Лаборатории спектакль без Маши в главной роли. 16 апреля Маша получила «Золотую Маску» за роль Людмилы в спектакле «О-й. Поздняя любовь».
Однако широкому зрителю она стала известна после выхода фильма «Сталинград» Фёдора Бондарчука. Об этом мы не говорили, зато побеседовали о Крымове, актерстве и маленькой Маше.
— Первый спектакль с твоим участием, который я увидела, — «Вера и Велосипед». Мне его очень рекомендовали, и небезосновательно, как выяснилось. Смотрела и думала: «Какая же Вера гадкая девчонка!» А потом узнала, что ты и твои партнеры там импровизируют. Каковы границы этой свободы?
Ну, фабула там есть, иначе он бы заканчивался каждый раз иначе. У этой истории есть начало, развитие и финал. Наверное, имеет значение, с каким настроением играем. Кроме того, мы же меняемся каждый день, не говоря уже о неделе, месяце, годе. При этом есть цель, задача, это можно назвать «хотение». Но как будешь добиваться — выбирай сам. Можно идти к этому агрессивно, можно нежно добиваться в следующий раз. Или можешь не признавать, что чего-то хочешь. Вот в этом твоя свобода. Моя. Наша.
— Скажи, а существуют ли спектакли, которые тебе удавалось посмотреть как зрителю и не судить происходящее по-актерски? Что насчет спектаклей Крымова?
Ну, вообще, крымовские спектакли я всегда смотрю, как зритель, точнее, как ребенок. Я почему-то начинаю испытывать такую детскую радость, не знаю, может, это только у меня так.
— Может, это просто любовь к его работам?
Может быть. Но мне кажется, не только. Крымов выстраивает определенную игру, и когда она есть, актер в эту игру здесь и сейчас играет, не повторяясь (а это очень чувствуется всегда). И зритель тоже начинает оживляться, подключаться. Поэтому в основном я испытываю радость, когда смотрю. Он позволяет себе все, что угодно: как маленький ребенок, который играет со вниманием. Это может показаться простым, но, чтобы позволить себе такое хулиганство, нужно быть мудрым. Это очень интересно. Я просто начинаю размышлять о жизни, о людях, и для меня очень дорого, что дается такая возможность — расслабиться, не следить за актерской игрой, не быть начеку, а наблюдать, чувствовать, ощущать.
— Мне было всегда интересно, как Крымов, будучи художником, работает с артистами в качестве режиссера. Ты училась с Крымовым четыре года, и он выбрал очень конкретных ребят к себе в Лабораторию.
Да, как художник краски. И в работе с нами он всегда дает камертон.
— Он настраивает вас музыкально?
Можно сказать так. Не просто настраивает. Мы тоже выверяем эти ритмы. В «Поздней любви» он как-то пытался с самого начала донести до нас свое видение остроты, которая там, по его мнению, должна быть, и какой-то «вычищенности», и какой-то даже жестокости мира того захолустья, где разворачивается действие. И любовь, которая оказывается в этом мире, не находит в нем места и времени.
— Ты чувствуешь, что работаешь с художником? Или все же с режиссером?
Чувствую, что с художником. Ну, с режиссером тоже (смеется). Работает и то, и то. Есть свои сложности, но вообще мне это очень интересно, мне это нравится.
— Сложно, наверное, променять Крымова на кого-то другого.
Я думаю, да. Потому что тоже все равно начинаешь думать в художественную сторону. Начинаешь чувствовать тягу к образам не только героев, но и спектакля в целом. Вообще у меня сильная привязанность к его эстетике и стилю. Хотя мне очень нравятся Назаровы (Геннадий и Наталья Назаровы — преподаватели актерского мастерства на курсе Е. Каменьковича, ГИТИС), они будто являются второй частью меня. Я безумно скучаю по ним и их театру. Работа с ними развивает меня как личность и человека, но по-другому, нежели Лаборатория Крымова.
— С Назаровыми у тебя сейчас остался только «Вера и Велосипед»?
Да, к сожалению. Время проходит, мы меняемся, и я с ужасом думаю о том, что этот спектакль умрет. Эта работа опасна в том смысле, что держится только на актере, в ней практически нет режиссерских подпорок. Мы ужасно волнуемся, когда играем «Веру и Велосипед», поскольку это обнажает тебя как актера и позволяет осознать, чего ты стоишь на самом деле. Это страшно, но полезно. Спектакль помогает нам не закостенеть и отслеживать изменения в себе. В общем, я тоскую. Назаровы тонкие, очень терпеливые. Они педагоги. Если Крымов сам говорит, что он больше режиссер, который в хорошем смысле эгоистичен и знает, чего хочет, то они в первую очередь педагоги. И я это не сразу понимала, а сейчас все острее и острее это чувствую. Они дают время вырасти и узнать даже то, что ты сам про себя не знаешь. Это вообще большая поддержка в жизни.
— А тебе не хотелось бы уйти во что-то совсем другое? Я читала, что теоретически ты хотела бы поработать в «Современнике».
Да, меня почему-то тянуло туда. Не знаю, может быть, это просто моя фантазия или какая-то глупая мечта. Иногда мне хочется поработать в простом театре, где черная сцена. Я почему-то испытываю трепет по отношению к черной сцене, к кулисам. У нас в театре этого нет, у нас белый театр. И в нашем зрительном зале разные стулья. Как-то, пока не было зрителей, я вышла и смотрю на эти стулья — и это так красиво. Каждый приходит, и у каждого свой стул, почти нет одинаковых. Вот такие вещи мне очень близки, и я чувствую себя на своем месте. Но, с другой стороны, есть тяга, любопытство к этому взрослому театру, такому известному, помпезному. Наверное, это какая-то тайна. Не знаю, может быть, она прекрасна только на расстоянии.
— Только не вздумай обижаться. Честно признаюсь, не смотрела «Сталинград». Но я смотрела «Путешествие Федора по Москве начала XXI века», много спектаклей с тобой, и всегда есть такая чудаковатая, несчастная девушка, которая тем не менее пребывает в состоянии тихой радости. И ты повторяешься — очень талантливо — но повторяешься из роли в роль. Как думаешь, почему так? Это то, о чем ты говорила, что хочешь попробовать что-то другое? Обычно когда видишь такое, потом не хочется смотреть. Но не в твоём случае.
Это уже радует (смеется).
— Скажи, ты это знаешь про себя?
Подозреваю. Но я, честно говоря, думала, что я везде разная (смеется). На самом деле, я уже немного устала от этой чудаковатой и несчастной девушки, и мне хочется другого. Я чувствую, что уже начинаю перерастать этот этап, и это тоже одно из моих переживаний. Я стараюсь сейчас что-то придумать или подумать над этим, может, что-то на стороне сделать.
— «На стороне» звучит опасно.
Я о кино, например. Мне очень интересно сниматься в кино. Хочется пробовать «делать» разных людей, экспериментировать, но я не всегда чувствую, что режиссеры или идея фильма готовы к этому.
— Как ты считаешь, у тебя совпадает внутреннее и внешнее?
Я понимаю, почему меня не берут на роли красавиц или женщин роковых. И это одна из моих трагедий, как, наверное, и всех маленьких женщин. Хотя Чулпан Хаматова разные роли играет. Но у нее другое строение тела все-таки. Я больше как девочка маленькая.
— Еще хуже, когда наоборот.
У меня внутри что-то большее, чем-то, что видят снаружи. Хотя вроде бы тело отражает душу. Я верю, что все это взаимно связано. Значит, я еще маленькая, наверное, не выросла. Я пытаюсь это сделать, но не знаю, получится ли до конца жизни (смеется).
— Многие режиссеры считают, что грим не нужен, чтобы играть возраст. Но у Крымова все в гриме вне зависимости от возраста — белые лица, сумасшедшие брови, усы, носы. Как ты относишься к этой крымовской особенности?
Чтобы зрителю погрузиться, для него нужно создать какую-то иллюзию. И я это очень люблю. Даже больше, чем Крымов, наверное, люблю. Потому что сейчас он хочет без грима попробовать. В предыдущих спектаклях меньше использовался грим, там вообще художники играли. А потом, когда он стал все больше двигаться в актерскую сторону, возникли образы. Например, в спектакле по Бунину это, конечно, есть. И «Три сестры» для меня тоже загримированный спектакль.
— В спектакле по Бунину («Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня») есть момент, когда ты перестаешь говорить и начинаешь бубнить и мычать, издавать какие-то странные звуки. Выглядит болезненно, но трогательно. Твоё предложение или режиссер тебя к этому ведет?
Крымову, конечно, выгодно обострять и вытаскивать боль. Как актриса я знаю, что нужно искать в себе некую уязвленность, отталкиваясь от персонажа и темы, которую мы хотим раскрыть. И нужно искать, какую боль в себе «размять». И тут, думаю, взаимообмен: ему это было нужно, а я это могу. Знаешь, голь на выдумки хитра. У меня есть, на самом деле, большой комплекс: я не всегда умею формулировать то, что чувствую или вижу. Но это не отменяет того, что я чувствую. И, наверное, как еще я могу себя выразить? Вот так, бормоча и мурча. Вот так по-детски. Это единственный мой вариант, который держит какую-то связь с миром.
— А с театром? Тебе легко в актерской среде? Есть много разных представлений о том, что это за место.
Ты знаешь, мне кажется, у нас такой театр, в котором даже если и есть что-то неприятное, то минимум. Может быть, поэтому я не смогла уйти из этого места. Я понимаю, что в другом театре, наверное, надо показывать зубы. Мне этого хочется, конечно, избежать, но, с другой стороны, надо уметь выражать и злость, и агрессию, и стоять за себя. Вообще актеры — это, конечно, люди непростые, хотя сейчас мне кажется, что все люди непростые. Просто актеры на виду. Вообще, нормальные люди все-таки редко идут в актерскую профессию. Скорее надломленные, наверное, такие, которым нужно внимание. Но вообще среди актёров много хороших людей. В ГИТИСе Назаровы мне очень много дали в воспитании, и я увидела в актёрстве смысл, который больше, чем просто выйти и самовыразиться, показать, какой я крутой. В подобном случае «актерство» быстро заканчивается. И это неинтересно, не имеет развития, ты сам с собой — тупиковый путь. И можно возмущаться до бесконечности. В «Братьях Карамазовых» есть исповедь при всех. Я не воцерковленный человек, но меня это тронуло, т. к. я поняла, что театр и есть исповедь при всех. И если делать так сегодня, то в этом есть смысл. Потому что быть открытым в жизни просто забываешь — это очень сложно. Ну, а если на сцене удается открыться, то я верю, что каждый в зрительном зале видит: «А вот, можно открыться». Тогда он вспоминает, как это делать, и его душа тоже немного открывается. Для меня в этом есть смысл моей профессии.
— Часто среди молодых людей, поступающих на актерский факультет, бытует другое мнение.
Ну, да, неосознанно. Когда я шла поступать, я просто знала, что люблю это дело, а так-то мне просто с Назаровыми повезло. Находясь рядом с ними, я многое поняла: зачем это может быть нужно, эта профессия. Особенно когда рядом есть такие педагоги, которые так терпеливо воспитывают своим примером. В общем, мне повезло.
— Ты сказала, что ты не воцерковленный человек, однако ты, наверное, знаешь, что на крыше ШДИ есть церковь.
Внутри я там ни разу не была.
— Она действующая.
Не знаю, я ни разу не слышала, чтобы там проходили службы. Но меня восхищает и восторгает, что на крыше театра есть маленькая церковь.
— Я прочитала, что это единственная церковь на крыше театра.
Я даже об этом не думала, для меня это было логично, судя по характеру нашего театра. Во-первых, он не черный, а белый, у нас все гримерки стеклянные, прозрачные. Во-вторых, они разделены и перегородка не доходит до потолка, то есть слышно, что говорят твои соседи, и это как бы намек — осторожно! Это исключает сплетни и очищает театр от ненужной белиберды человеческой. Он построен, как воздушный храм.
— Маша, теперь представь, что ты не стала актрисой. Может быть, существует нечто, что у тебя лучше или так же хорошо получается?
Я иногда об этом думаю (смеется). Может, мне уйти из театра, какой-нибудь спокойной профессией заняться. Продавать ткани, например. Мне нравится придумывать платья, шить, нравится что-то делать руками. Ну, художником великим я бы, наверное, не стала, хотя мне нравится рисовать. Но я слишком люблю свою профессию.
— А, может, поработать с Каменьковичем?
Так получилось, что я с ним ни разу не работала. Когда я поступила, мне было очень интересно понять, каково работать с ним.
— Но у вас были хорошие взаимоотношения?
Я думаю, я ему нравилась. Как и он мне. Это какая-то любовь на расстоянии, маленькая и скромная. Вообще я ему очень благодарна, что он мне дает возможность сейчас заниматься со студентами.
— Ты занималась с курсом, который выпустился в 2015 году?
Да. Все ребята, которые есть в «Поздней любви». Для меня это, кстати, было непростым испытанием, я очень боялась упасть лицом в грязь (смеется). И Каменькович очень щедр, он не давит. Его щедрость в том, что он не пичкает только своим видением. Он, может, не всегда строг, и даже когда понимает, что студенты не знают, как сформулировать замысел, вздыхает и говорит: «Ладно, делайте». А Крымов, например, более строг в этом. Он считает, что не стоит работать с актером, пока режиссер с художником не сформулируют, что хотят сказать.
— Ты бы хотела работать с Анатолием Васильевым? Он же сейчас в Москве.
Я, честно говоря, даже не представляю, как это. Может быть, мне даже страшно немного.
— А если бы он вернулся в ШДИ?
Я думаю, да.
