Что было бы, если страной стал управлять не вечно торопящийся, нервный и жестокий самодержец, а спокойные, вдумчивые интеллектуалы, размышляющие о человеческом бытии, а не фортециях и боевых кораблях? Филолог Марк Альтшуллер рассказывает о противоречивой фигуре императора Петра I, о том, как царь создал государство-идол, подчиняющее себе всё течение жизни своих подданных, а также о том, какими ещё путями могла пойти страна после смерти царя Алексея Михайловича.
Современная официальная Россия с удовольствием поминает русских царей, ставит им памятники. При этом у официальной исторической памяти наблюдается некоторая избирательность. Ставят памятники Ивану Грозному, вспоминая при этом главного советского Людоеда, которому жестокий предшественник явно импонировал.
Другой фаворит современности — Александр III, успешно «подморозивший» Россию после страшной гибели своего либерального отца. На памятнике, недавно открытом в Ливадии (2017) запечатлены слова императора, фиксирующие изоляцию страны от европейского мира: «У России только два союзника — ее армия и флот».
В этой ориентации на прошлое характерно, что официоз в общем обходит молчанием царей-реформаторов. Особенно показательно старательное замалчивание Александра I и Александра II, царя-освободителя, уничтожившего, к сожалению, с большим опозданием, русское рабство.
А Петр I, занимает, кажется, в русской официальной пропаганде какое-то промежуточное место. С одной стороны, великий и жестокий создатель могучей империи. С другой — как-то слишком уж западник, слишком много старавшийся перенять у бездуховных западных соседей. Поэтому, кажется, современные властители России не слишком спешат ставить памятники этому жестокому и могучему диктатору, не считая нескладной громадины, переделанной из Колумба и установленной в 1997 году в Москве.
Однако у интеллигенции эта противоречивая и, несомненно, одна из самых значительных фигур русской истории пользуется вниманием. Свидетельство тому — книги, о которых здесь пойдет речь.
Начнем с очередного тома монументального труда Бориса Акунина «История российского государства». Основной тезис этого труда можно кратко сформулировать следующим образом. Древняя (средневековая) Россия (Киевская Русь) развивалась приблизительно так же, как и другие европейские государства, проходя эпоху феодализма. Татарское нашествие оборвало это естественное развитие и на территории нынешней России образовалось феодальное государство «ордынского типа», подчиненное татарским ханам. После освобождения от ига «ордынский тип» государственного устройства с разными модификациями сохранился в России на столетия, в чем-то и по сию пору.
Тогда и нарушилось стремление к независимости не только каких-то мелких государственных образований (феодов), но и связанное с этим процессом медленное формирование самодостаточной личности, индивидуума, чувства собственного достоинства, понятия личной чести и пр.
В европейских условиях это мироощущение формировалось, естественно, в высших классах общества. В России получилось по-другому. Идеи человеческого достоинства, самоуважения отсутствовали даже в в верхних слоях русского общества, даже у русских князей, раболепно пресмыкавшихся перед монголами. Летописец отмечает (Никаноровская летопись): «И те все великие князья <…> ездили в тои Золотую Орду для всякие справы и начальства, и те ордынские цари давали им ярлыки за своими печатями и руками своими подписывали».
Идеи, мировоззрение, общественное сознание, как и моды, постепенно опускаются сверху вниз, от образованных состоятельных слоев населения в массы народа. «Великая Хартия Вольностей» (1215) имела в виду в первую очередь защиту прав знати, а спустя несколько столетий идея человеческого достоинства, прав личности независимо от состояния, происхождения, даже образования стала достоянием значительного большинства цивилизованного человечества.
История России пошла другим путем. Островки свободы (вольные города Новгород и Псков) были разорены и уничтожены единовластными деспотическими правителями. В системе этой концепции Акунин рассматривает деяния Петра I, вошедшего в историю страны с именем Петра Великого: петровский том имеет оксюморонный подзаголовок: «Азиатская европеизация».
Естественно, что, когда мы рассуждаем о роли Петра в русской истории, мы невольно исходим из альтернативы: было так, а могло ли быть по-другому. Я не люблю расхожей максимы: дескать, история не имеет сослагательного наклонения. Обязательно имеет, когда мы размышляем о судьбах страны и человечества, когда мы невольно задаемся вопросом, а что было бы, если бы Гитлера приняли в Венскую академию художеств, а Джугашвили застрелил стражник во время очередного ограбления.
Авторитетный исследователь пишет: «…для истории, как одной из общественных наук, ставящей своей задачей понять смысл и направление развития государства, рассмотрение нереализованных альтернатив имеет огромное значение, ибо часто позволяет точнее и глубже понять суть того, что произошло в действительности». Другой историк, специально занимающийся этой проблемой, считает, что виртуальные построения необходимы исторической науке: «Виртуальная история служит необходимым противоядием детерминизму», гегельянскому и марксистскому».
Для Петра I такая альтернативная спекуляция возникает, как только мы откроем первые страницы его бурной биографии. Великий монарх, первый русский император, вырвал скиптр и державу у правительницы Софьи. А ведь эта «властолюбивая и образованная царевна» вместе со своим фаворитом образованнейшим интеллектуалом Василием Голицыным могла бы совсем по другому повести ход Российский истории. Голицын размышлял «об освобождении крестьян (с землей! — М. А.)… о распространении просвещения и веротерпимости, о свободе совести, о свободном въезде иноземцев в Россию, об улучшении социального строя и нравственного быта».
Естественно поэтому задуматься, а что было бы если бы вдруг после благодушного Алексея Михайловича, не чуждого заигрываний с европейскими обычаями, Россией стал управлять не вечно торопящийся нервный и жестокий самодержец, а спокойные, вдумчивые интеллектуалы, размышляющие в первую очередь о человеческом бытии, а не фортециях и боевых кораблях.
Такие виртуальные варианты проще всего строить в художественной литературе. Это и делает Борис Акунин в пьесе, где разыгрываются два варианта истории. Один исторический, где юноша Петр мечтает «настоящие фрегаты строить», воевать с турками, воздвигнуть новую столицу, где все будет «квадратами, по регламенту» и все жители будут думать одинаково правильно и стремиться к «великой цели», руководимые «одной волей государевой». Для создания этого величия и «нужна держава», «нужно государство». А Василий Голицын задумчиво возражает: «…государство нужно для другого. Чтобы людям лучше жилось. Величие страны в счастье ее обитателей».
В другом, виртуальном, варианте Петра убивают, и его соподвижник горестно восклицает: «И ничего не будет <…> Ни флота. Ни побед. Ни окна в Европу. Ни правильной столицы на морском берегу. Ни империи <…> Не быть России великой». Действительно, в этом случае не вздернул бы великий Петр Россию на дыбы (на дыбу?), не было бы прекрасного, на костях построенного Петербурга… может быть, было бы иное, спокойное развитие, — и вся история России (и мира) была бы иной.
Голова кружится, если представить, что крепостное право могло бы быть отменено в начале ХVIII века (оно законодательно оформилось лишь несколько десятилетий назад, и тогда, и психически и экономически, это было сделать гораздо легче, чем полтора века спустя), что права личности были бы гарантированы законом, что нормальные буржуазные товарно-денежные отношения закрепились бы в далекой полуазиатской стране. Россия на два столетия раньше стала бы такой, какой она становилась в начале ХХ века.
Но это литература, воображение. И писатель уступает место историку. В очередном томе «Истории российского государства» с характерным подзаголовком «азиатская европеизация». Борис Акунин пишет свою историю царствования Петра. В отличие от своего великого предшественника, создавшего «Историю государства российского», для создания своей истории государства нынешнему повествователю не обязательно погружаться в чтение старинных хартий, перебирать пожелтевшие архивные листы, как это делал Карамзин. «Я в храм истории иду», — написал он в 1801 году, прощаясь с художественным творчеством и обращаясь к изучению летописей и других архивных документов.
Более двух столетий прошло со времен Карамзина. Написаны, сотни книг, изданы горы исторических материалов. Внимательно изучая их, талантливый современный писатель излагает свое видение Петра, эпохи, деяний великого и страшного самодержца. Картина перед его умственным взором вырисовывается сугубо не однозначная и достаточно мрачная.
Живо и красочно описывает Акунин жизнь и деяния Петра. Он отдает должное его энергии, уму, стратегическим способностям, показывает значение его побед для исторических судеб России: «Нанеся сокрушительное поражение лучшему европейскому полководцу (Карлу ХII — М. А.) и лучшей европейской армии, Россия попала в разряд первостепенных военных держав — и это сразу компенсировало отставание во многих других сферах».
В то же время, рассказывая бурную биографию преобразователя, Акунин размышляет о том, как сказались эти яркие победы, строительство Петербурга, изменение нравов и обычаев (брадобритие, европейская одежда и пр.) на формировании общества, на сознании русских людей. И размышления его в основном неутешительны.
Петр произвел в стране культурную революцию, стремясь сделать Россию европейской страной. Но, человек малообразованный, он ухватил прежде всего внешние формы, фасад и стремился сделать страну (не страну, конечно, а свое привилегированное окружение — высшее сословие) похожим на Европу. К примеру, в Европе выходят газеты и все их читают. Петр тоже заводит газету «Ведомости». Но ему и голову не приходит, что там, на западе, газеты выражают разные мнения, обсуждают различные точки зрения. Российская единственная газета сообщает подданным то, что, с точки зрения государя, им следует знать.
Конечно, стали выходить книги, дворяне стали обязаны учить детей, открывались школы. Но все делалось по приказу, из-под палки, от бритья бород, до насильственного обучения дворянских детей. Это была принципиальная позиция Петра: «Весьма имеют наставлены быть те, которые сами не знают. <…> Наш народ, яко дети, неучения ради которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают» . Акунин приводит цитату из записок Нартова: «Государь, возвратясь из сената и видя встречающую и прыгающую около себя собачку, сел и гладил ее, а при том говорил: „Когда б послушны были в добре так упрямцы, как послушна мне Лизета (любимая его собачка), тогда не гладил бы я их дубиною“».
«Дворяне не превратились в европейцев, но стали выглядеть европейцами. Петру, менявшему фасад, но не архитектуру государства, собственно это и требовалось», — пишет Акунин. Монархическое безоговорочное подчинение сверху до низу оставалось незыблемым, хотя сама монархическая власть при Петре, несомненно, лишилась части своей сакрализации.
Царское звание утратило в какой-то степени ореол таинственности, высокости, перестало внушать священный трепет. Царь ходил по улицам в стоптанных башмаках, пьянствовал и развратничал. Его боялись, но над ним исподтишка и посмеивались. Чего стоит лубочная картинка «Как мыши кота погребали», где мыши с удовольствием хоронят своего мучителя — усатого пучеглазого кота.
Такое «одомашнивание» недоступного прежде, величественного самодержца превратилось у Дежавина в гениальной «Фелице» в почтительное «очеловечивание» государыни-императрицы: «Почасту ходишь ты пешком / И пища самая простая бывает за твоим столом». А спустя еще сто с небольшим лет царь и царская власть просто превратился в посмешище. Горький в «Климе Самгине» сохранил уничижительный анекдот (цитирую по памяти): «Дурак», — говорит прохожий. Городовой предлагает пройти в участок за оскорбление величества. «Да я приятелю сказал». «Пройдемте, господин. Все знают, кто у нас дурак».
Чем закончилось падение престижа царского имени — хорошо известно. На месте священного недоступного и величественного самодержца, который воплощал в себе и олицетворял собою величие православной, духовной России, «третьего Рима», Петр создал и освятил своей бурной деятельностью другого гораздо более страшного идола — великое государство, могучую колесницу Джаггернаута, под которой погибли миллионы жителей России.
Идею примата государства над личностью, даже царской, Петр превосходно сформулировал 29 июня 1709 года, в день Полтавской битвы. Обращаясь к солдатам он писал: «…не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное <…> А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего»
В знаменитом «Слове на погребение всепресветлейшего державнейшего Петра Великого» Феофан Прокопович перечислял деяния Петра, совершенные им для блага России, обращаясь к ветхозаветным параллелям. Петр был Самсоном России, застав ее слабою, а сделал «каменную, адамантову». Петр был Иафетом, «совершившим строение и плавание корабельное, новый в свете флот». Петр был Моисеем, давшим России новые законы и указы и мудрым Соломоном и пр. и пр.
Личность великого государя, вождя, сливалась с государством, олицетворяла его, а все остальные личности превращались в ничтожные молекулы, растворялись в могучем океане государства, интересы такой ничтожной капли, естественно, полностью во имя этого государства игнорировались.
Показательна реакция Петра на дуэли. При всей сложности и неоднозначности этого института, нужно сказать, что он являлся жестоким и автоматическим регулятором дворянской чести, защиты человеческого достоинства, нормой поведения благородного человека. Как пишет исследователь, «в истории дуэли сконцентрировалась драматичность пути русского дворянина от государева раба <…> к человеку, взыскующему свободы и готовому платить жизнью за неприкосновенность своего личного достоинства, как он понимал его на высочайшем взлете петербургского периода — в пушкинские времена».
Когда этот западный институт вместе с другими «полезными» заимствованиями появился в России, Петр отреагировал на проявление индивидуального сознания, чувства чести и собственного достоинства быстро и безжалостно («Артикул воинский», 1715): «Все вызовы, драки и поединки через сие наистрожайше запрещаются. <…> Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и тот, кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случится, что оба или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить» . Жизнь человека принадлежит только Государству — сам он не волен ею распоряжаться.
Государство становится идолом, фетишем, которому подчиняется все жизнь людей от рождения до смерти. Во главе этого монстра стоит диктатор, вождь, фюрер, обожаемый безропотными и безгласными подданными, которые молчат и беспрекословно подчиняются (голос поднимать дозволяется лишь для восхваления вождя и деяний его во благо государства). Можно сказать, что Петр заложил основы такого тоталитарного государства, Опыт этого энергичного, наделенного гениальными организаторскими способностями повелителя успешно прижился в России и с некоторыми модификациями существует и по настоящее время.
Каким же стало построенное могучей энергией Петра бюрократическое тоталитарное государство? По замыслу Акунина, каждый том его исторического труда о российском государстве сопровождается художественным текстом — историческим романом из той же эпохи. Эпоха Петра нарисована в одном из самых интересных романов этой серии — «Ореховый Будда».
Вальтер Скотт, создатель жанра исторического романа, изображал исторических личной на периферии повествования, рельефно высвечивая их характеры в отношениях с вымышленными персонажами. В советское время авторы исторических романов делали историческую личность главной фигурой своего повествования и зачастую называли книгу именем главного героя: «Петр Первый», «Степан Разин», «Емельян Пугачев» .
У Акунина в романе о времени Петра Великого сам Петр ни разу не появляется. В этой книге вообще почти нет исторических личностей (несколько подробнее рассказывается вначале о старике Василии Голицыне, дописывающем в изгнании свою книгу и убитого тогдашними «спецслужбами»). Вместо этого разворачивается широкая панорама страны, корчащейся под мощной и безжалостной рукой великого преобразователя.
Пренебрежение человеческой личностью (люди только расходный материал для повелителя России) фиксируется уже на первых страницах романа: «Государь переменчив, и люди для него что огурцы: надкусил да выбросил». И далее разворачивается, пока только в словах одного из героев общая картина русской жизни в петровском государстве: «Жизнь у нас суровая, грубая, закрытая. Прямо <…> никто ни с кем не говорит, все больше шепотами и обиняками, неоткровенно. Суда справедливого нет, на все воля начальственных людей, и наказания их жестоки» .
Когда недавно повенчанная голландка Марфа въезжает в Москву, начальника обоза хватают стражники. Бросают оземь, бьют ногами и уволакивают в застенок, а спустя небольшое время обоз встречают развешанные на городской стены трупы казненных стрельцов.
Акунин не был первым, кто описал такое прибытие иностранца в столицу. В романе «Басурман» Ивана Лажечникова, одного из лучших русских исторических романистов, немец Эренштайн, въезжая в Москву, тоже видит казнь: заживо сжигают двух мнимых заговорщиков.
В этой страшной России и умирает после родов несчастная голландка, а ее уже совсем русская дочь Ката (Катерина) волею замысловатого сюжета совершает путешествие по преображенной Петром стране: «Громыхали тяжелые обозы с казенной поклажей и всяким товаром; топали под охраной колодникии рекруты — первые в цепях, чтоб не разбежались, вторые тоже привязанные к длинной веревке; хватало и нищих… на каждом перекрестке и на многих холмах стояли виселицы, где болтались нерадивцы…». На дорогах разбойники. Не лучше их и мракобесы-церковники, что руководитель раскольничьего «корабля», что настоятель православного монастыря.
Избегнув этих опасностей, Ката и ее наставник, буддийский монах, попадают из огня да в полымя. По дорогам рыщут «силовики» Петра — «охотники». За плату в пятьдесят копеек с головы они хватают людей и волокут на государственные каторжные работы, где новосхваченные рабы быстро погибают.
А на въезде в столичный град Санкт-Петербург торжествует бюрократическая государственная машина: заставы, начальники, взяточники, нелепые распоряжения. «Знай русский порядок, — говорит сметливый пивовар. — У нас правда завсегда кривая. Кривота — она дураку беда, а умному выгода…».
Этому механизму должна противостоять личность, сильное индивидуальное самосознание. Такова вторая основная тема романа Акунина. Воплощением этой темы становятся очень молодая девушка Катерина и ее наставник-японец, который посвящает ученицу в суть буддийской философии. Сказалась профессия автора-япониста, но это странное и сложное построение выглядит несколько искусственно. Тем не менее сама идея противостояния грубой государственной силе является достаточно актуальной и злободневной и представляет несомненный интерес.
«Исходи из того, — поучает наставник, — что наверняка существуешь только ты <…> вселенная создана для тебя одной, и без тебя ее нет. Мир существует только в тебе. <…> тебе кажется, что ты видишь ужасные жестокости — но они происходят лишь для того, чтобы испытать твою способность к состраданию и содействию». Как ни странно, солипсические идеи оказываются важнейшим фактором в противостоянии со зловещей силой, которая стремится уничтожить человечное в человеке.
Чтобы духовно противостоять этой силе, человек должен «совершенствовать самого себя».
Согласно Акунину, самосовершенствование и есть тот путь, которым идет человек, подвигаясь от одной ступени к другой, чтобы ощутить себя цельной, самодостаточной, независимой личностью. Основной идейный постулат его романа о петровской эпохе — человек важнее государства! Идея не новая, но всегда актуальная.
Закончим наши заметки рассказом о книге замечательного современного историка, специалиста по петровской эпохе Евгения Викторовича Анисимова. Если Акунин, как мы видели, достаточно отрицательно относится к деятельности первого русского императора, то Анисимов пытается быть амбивалентным, что вынесено уже в название его книги, где вопрос поставлен прямо и публицистически (с проекцией на современность): зло Петр или благо для России и тогдашней, и, в перспективе, нынешней. Материал этот подан в почтенном жанре диалога: перед нами спор восхищенного Почитателя деяний Петра и скептика Недоброжелателя. Весь диалог (книга) разделен на главы, названия которых очерчивают основные, с точки зрения автора, проблемы деятельности Петра.
Первый раздел ставит, может быть, самый важный вопрос, нуждалась ли Россия в реформах к началу царствования Петра. Почитатель, естественно, восклицает, что Россия была в глубоком системном кризисе, из которого её и спас Петр.
Позиция Недоброжелателя сложна, потому что он, в отличие от оппонента, рассматривает не реальную, а виртуальную историю: что могло бы быть, если бы на месте Петра… Он упрекает Недоброжелателя за пренебрежение культурным, общественным и даже экономическим развитием допетровской Руси. Петр, говорит Недоброжелатель, не дал развиться индивидуализму, активности личности, сознанию, что успеха можно (нужно) добиваться личным трудом, и пр. «Кроме петровского пути (ломки через колено) был и другой путь — эволюционный».
Следующая глава идеологически, может быть, самая важная в книге («Величие и нищета империи»), рассматривает создание Петром, на месте слабого полуазиатского государства, могучей, великой Российской империи, вошедшей в круг влиятельных европейских государств. Почитатель восхищается: в результате реформ Петра Великого Россия стала «одной из „вершительниц судеб мира“. „А для нас русских, для нашего российского менталитета всегда было архиважно сознавать свою принадлежность к великой нации, нации победителей“. (Думается не без иронии автор книги вкладывает в уста Почитателя любимую ленинскую приставку „архи“ — М. А.) Не требует доказательств тезис о том, что в военном и экономическом могуществе России и до сих пор состоит залог ее безопасности». Далее Почитатель все с тем же патриотическим задором замечает, что захват Лифляндии, Эстляндии, Финляндии был необходимой «подушкой безопасности» для новой столицы (как тут не вспомнить нелепую, кровавую, бессмысленную войну с Финляндией 1939 года).
Об этом, в числе прочего, Недоброжелатель упомянет в своем ответе. «С Петра началась утомительная, изматывающая гонка за мировое господство с другими державами и продолжающаяся до сих пор конфронтация с половиной мира. И во имя чего?».
Во имя этого фантома нужно было срочно наладить производство всего того, что необходимо для уничтожения (а не благополучия!) людей. И следующая глава резонно называется «Экономический прорыв?». И столь же резонно название заканчивается вопросительным знаком.
Почитатель восхищается огромными промышленными успехами Петровской России. Недоброжелатель не отрицает этих успехов. Петр действительно создал мощную промышленность (в том числе и легкую: армейское сукно, парусина, канаты) для снабжения армии. Но все это под удушающим надзором государства. При этом жизнь населения становилась все труднее и хуже. Давление государственного Молоха усиливалось: к вновь построенным заводам приписывались десятки деревень, вместо твердой установленной подати люди должны были работать на заводах, превращались даже не в крепостных, а безгласных рабов (недаром важнейшую часть Пугачевского войска позднее составили заводские рабочие). В другой своей книге о Петре Анисимов назовет все это «крепостнической экономикой» . В результате никакого капиталистического развития не получилось. Буржуазии, людей осознающих свою значимость, обладающих чувством собственного достоинства, борющихся за свои права — не получилось. Немногие успешные промышленники (Строгановы, Демидовы) получили чины и звания, слились с дворянством.
В пространной следующей главе «За пазухой у государства» оба — и Почитатель и Недоброжелатель, формулируют одну и ту же идею, по-разному её оценивая. Сущность их размышлений сводится к следующему. Все политические реформы Петра привели прежде всего к созданию могучего бюрократического государства, модель которого, претерпев различные изменения, сохранилась до наших дней. При этом в России, той же могучей волею Петра, была создана абсолютная монархия, не регулируемая системой «сдержек и противовесов», которые все же существовали в России XVII века. Петр не признавал для себя никаких ограничений. По собственному произволу вмешивался в функции им же созданной бюрократической машины. Самовластие и бюрократия стали основными столпами империи.
Не будем далее глава за главой следовать за спорщиками. Они размышляют, каков был русский человек в эпоху Петра, как изменилось (и изменилось ли?) индивидуальное сознание в годы крутого самовластия одного из самых выдающихся правителей огромной страны.
Защитник Петра с восторгом заявляет, что «царь стремился преобразовать природу русского человека, повысив его самоуважение, индивидуализировав русское общество, заставив каждого действовать самостоятельно, инициативно, энергично…». В защиту своей позиции «Почитатель» цитирует документ, созданный без малого через сорок лет после смерти Петра: «Дворяне могут <службу> продолжать сколько долго пожелают <…> кто пожелает отъехать в другие европейские государства, таким давать… паспорта беспрепятственно. Продолжающие службу у прочих европейских государей <…> могут, возвратясь в отечество, вступить на ваканции в нашу службу».
Этот беспримерный указ Петра III от 18 февраля 1762 г. («Манифест о даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству») действительно знаменовал новый и серьезнейший этап в развитии русского общества, закрепленный потом царствованием Екатерины II. Это была русская «Хартия вольностей», появившаяся, правда, на шесть столетий позже английской и через тридцать лет после смерти Петра, закрепостившего не только крестьян, но все население России, включая дворян.
В течение всего ХVIII века, после Петра (и вопреки его идеологии), действительно перетряхнувшего верхушку общества, в России сложилась сравнительно большая группа людей — русская дворянская интеллигенция. Они были образованы, воспитаны, обладали внутренней независимостью, чувством собственного достоинства, позднее из них, от них возник исключительный, кажется, единственный в своем роде феномен — русская интеллигенция.
К началу ХIХ века (а может быть, и раньше) дворяне (по крайней мере, лучшие из них) перестали быть холопами. Чувство чести развито было у них до щепетильности. Вот пример: «Рассказывали, что как-то на ученье великий князь (будущий император Николай I, — М. А.) до того забылся, что хотел схватить за воротник офицера. Офицер ответил ему: „В. в., у меня шпага в руке“. Николай отступил назад, промолчал…»
Появление такого документа как «Манифест о вольности» и само формирование такого дворянства было неизбежным результатом бурной вестернизации верхушки русского общества, проделанной Петром. Однако в то же время именно благодаря крутым, жестоким, непродуманным, не в меру торопливым реформам Петра русское общество оказалось расколотым на две непохожие и чуждые друг другу неравные части, не связанные друг с другом ни обычаями, ни образом жизни, ни одеждой, ни даже языком. Никакого интеллектуального общения между разодранными частями не возникло. Об этом расколе с горечью столетие спустя писал А. С. Грибоедов (а до него и многие другие, А. С. Шишков, например): «Каким черным волшебством сделались мы чужими между своими <…> наш народ разрознен с нами и навеки! <…> иностранец <…>, конечно, бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне, происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами» .
А спустя еще без малого двести лет историк Евгений Анисимов устами своего «Недоброжелателя» продолжил горькую инвективу автора «Горя от ума», доведя ее практически до нашего времени. Этой инвективой заканчивается книга, и обширной цитатой из нее, где каждое слово представляется справедливым, мы закончим пересказ спора двух интеллигентов о роли Петра в нашей жизни: «В Петровскую эпоху произошел тот важный тектонический разлом, в культуре, ментальности, который столетия не давал покоя русскому обществу <…> с введением западных одежд праздников и обычаев интеллектуальная и властная часть русского общества все дальше и дальше отходила от народа, становясь чуждой ему, вызывая неприятие и насмешку <…> Последствия этого культурного раскола были драматичны <…> две части нации не понимали друг друга. А потом грянул 1917 год, когда маргинальная масса вырвалась наружу и смела „регулярное государство“ (созданное Петром, — М. А.) и столетие рефлексирующих дворян и интеллигентов, и церковь, и европеизированную культуру. Плодами этой так называемой революции ловко воспользовалась узкая секта-партия во главе с Лениным…»
Этой репликой Недоброжелателя заканчивается спор «двух достойных джентльменов», а автор признается: «ни одна из высказанных в книжке точек зрения мне особенно не близка, но ни одну из них я не отвергаю полностью. Это следствие <моего> убеждения в непостижимости истории…»
По словам автора, он приблизительно одинаково относится к позициям обоих персонажей. Так-то оно так, но, когда я читал эту замечательную книгу, мне все время вспоминался рассказ Герцена в «Былом и думах». Белинский написал статью «Русская литература в 1841 году». Статья была написана в форме разговора-спора двух собеседников А и Б. Белинский поинтересовался мнением друга. «Все, что ты говоришь превосходно, — отвечал Герцен, — но скажи, пожалуйста, как же ты мог биться, два часа говорить с этим человеком, не догадавшись с первого слова, что он дурак?»
Почитатель, конечно, не дурак — он обладает эрудицией и талантом своего создателя, который все время пытается уравнять доводы спорщиков. Однако аргументы Недоброжелателя, тоже обладающего незаурядной эрудицией и талантом автора, хочет того Евгений Викторович Анисимов или нет, на протяжении всей книги звучат гораздо убедительней. Зловещая фигура царя-реформатора вырисовывается в споре со страшной отчетливостью.
Отмечая незаурядную волю и энергию Преобразователя наши авторы, и Акунин, и Анисимов, показывают ужасную трагедию, которую несла России Петровская революция.
При всем том, заканчивая наш обзор, вместе с авторами рассмотренных книг можно сказать: возблагодарим судьбу, что в борьбе с просветителем Голицыным победил все-таки волевой и энергичный западник (уж как он ни понимал западную цивилизацию), а не замшелый консерватор вроде нынешнего правителя России.
