В издательстве «РИПОЛ классик» вышел новый роман Алексея Слаповского «Гений». «Дискурс», предполагая разобраться в писательской кухне, попал на кухню настоящую, что и определило жанр получившегося интервью: поговорили о внешней и внутренней политике, о человеческой природе, опасности государственнических мифов и сформулировали национальную идею.
Коснулись, впрочем, и романа, и его героя — то ли безумца, то ли гения.
— Дикая история, да?
— Нет такой истории, сказал Евгений, — сказал Евгений, — которая на просторах нашей Родины выглядела бы действительно дикой, поэтому он вынужден был ответить: нет.
— Когда ты начал писать этот роман?
— Давно.
Знаешь, как бывает... Набокова, например, взять. Сюжет с Лолитой у него появился задолго до написания романа, просто промелькнул как второстепенный. А потом вынырнуло. Вот мой герой, Евгений, он у меня тоже мелькал, причем даже под другими именами. Он просился в какой-то сюжет, больший, чем рассказы, новеллы. Он требовал пространства. Герой во мне вырастал, герой жил, я с ним общался уже... Потом начались эти события, на Украине, в России, и я наткнулся в интернете на описание двух соседствующих населенных пунктов, украинского и российского. Российский — Чертково, а украинский — Меловое. Два реально существующих пункта, которые образуют одно, в сущности, поселение. Там границы как таковой не существует. А как ее проложишь? Граница проходит по улице Дружбы Народов, представляешь? Четная сторона улицы — Россия, нечетная — Украина. И были занятные факты — как живут эти люди на улице Дружбы, как ходят друг к другу в гости, они родственники часто. И всё сошлось: кремень, кресало — искра. Появился сюжет. Мой придуманный на основе реального поселок Грежин, как сейчас принято говорить, русскоязычный вполне, но — поделенный на две части: одна принадлежит Украине, другая — России. Это фон. А роль фона может быть очень серьезной. Но это не произведение историка. Главное там — люди, характеры, персонажи. Для меня главное — люди и то, что с ними стало, с моими героями. Ну и в том числе, конечно, с нами. О как!
Два жителя поселка Грежин лежали на траве в тени забора, пили пиво из двухлитровой пластиковой бутыли, размеренно передавая ее друг другу, и спокойно молчали.
А можно сказать и так:
Два мешканця селища Грежина лежали на траві в тіні паркану, пили пиво із дволітрового пластикового бутля, розмірено передаючи його один одному, і спокійно мовчали.
Сказать так можно потому, что один из них являлся гражданином России, а другой — Украины. Фамилия российского гражданина была Жовтюк, обитал он на восточной стороне улицы Мира, по которой проходила граница между двумя суверенными государствами, а его друг-украинец Иванов проживал на западной стороне.
— Ну ты про войну уже писал. Помним мы «Войну балбесов».
— Значит, была неудовлетворенность, желание сказать еще. Война, как любовь, — тема неисчерпаемая.
— В «Войне балбесов» ты писал, что война обязательно должна была случиться, так или иначе, нужен был только какой-то повод.
— Да. Повод там абсурдный.
— Здесь же наоборот, все живут дружно, и ничто не предвещает войны. Хотя она уже идет, и даже недалеко.
— Там-то войны нет, там ее грохот. Я писал это с позиции человека, не вовлеченного в войну, он мне понятней. Для меня важно было ощущение, что все рядом. И задевает всех — так или иначе. Не просто задело, а убило человека — глупо, абсурдно, дети оказались замешаны. Но главное — это ощущение, что всё рядом, нас непосредственно касается, если не ежедневно — все равно касается.
— Что хотела спросить. Сейчас это всё более заметно в Фейсбуке. Многие украинцы с нарастающим раздражением реагируют на посты и комментарии своих даже и френдов из России. Мол, избавьте от своих соображений и советов, в своем бедламе разберитесь. И от братского вашего сочувствия избавьте — никакие мы не братья.
— В каждом народе, в каждой стране, в каждом человеке есть доброе и злое, хорошее и дурное. Каждый в себе содержит, не побоюсь этого слова, семена зла. И плохи те действия политиков, представителей общественности, журналистов и всех прочих, которые эти семена вольно или невольно — к сожалению, часто именно вольно — взращивают, дают им прорасти. Способности масс людей изменяться, к сожалению, в худшую сторону, я думаю, не до конца исчерпаны. Началась цепная реакция, в которой реагентом служит именно недоброе. Оно спит во всех нас. Об этом мне и хотелось поговорить через людей, с помощью людей. Что это за лихо, и зачем нам его ковырять. Когда люди со всех сторон, кажется, сходят с ума. И от этой запутанности в людских судьбах начинаются сломы. Вот роман, в частности, о чем.
Легко заметить, что некоторые сюжетные линии как бы обрываются. Это похоже — подчас до анекдотичности — знаешь, на что? Например, мы видим спортсмена. Он тренируется каждый день с утра до вечера, мы показываем, как он ест, спит, как соблюдает режим — всё это подробно, в деталях. Потом он выходит на спортивную арену, смотрит на дождик, на воздух, оглядывается и, странным образом ничего не сделав, — уходит. Возникает некоторая неудовлетворенность у читателей, но я знал, на что шел. Это мое ощущение войны, главного ее зла: она обрубает судьбы. И даже нахождение рядом с ней обрывает связи. Готовишь героя, человека к тому, чтобы он жил долго и, возможно, счастливо — а вот нет. Очередная нелепость войны, обрыв. Вечное «недо-». Невольно вспоминается хрестоматийное — «Не докурив последней папиросы».
Ничего этого не произошло, ни будущего счастья, ни будущего горя (что, между прочим, еще не предопределено, Степа вполне мог остаться в живых), вместо этого — чадящий остов машины, разбросанные вокруг обгоревшие ее части, выжженная трава...
Вы с ума сошли? — хочется мне спросить всех, кто к этому причастен, потому что несправедливо все сваливать только на Матвея и Богдана, хотя и оправдывать их, конечно, нельзя.
А Матвей и Богдан сперва плясали от восторга, увидев красивый взрыв, но потом слегка смутились. Да, они хотели попасть в машину, но как-то не подумали, что в ней кто-то погибнет.
— Смотри, — сказал Матвей, — если кому скажешь, я тебе башку отшибу!
Богдан кивнул, признавая право Матвея грозить — он ведь и умнее, и старше: Богдану еще и двенадцати нет, а Матвею уже тринадцать.
— Вернемся к твоему герою. Своеобразному.
— Как минимум — да.
— Он вроде никого не поучает, он просто рассказывает людям, что с ними происходит (в свойственной ему манере), — и в результате конфликт схлопывается. Это происходит в самых разных ситуациях. Самое яркое, конечно, как он ведет себя на площади. Всем всё становится ясно, стыдно, и всё рассасывается.
— Это правда. Что мне в моем герое нравится — надеюсь, он не однозначный, — у него есть это умение выводить своими словами ситуацию из опасных состояний — возбужденности, упоения субъективной правотой. Он описывает людям их же действия, излагает мысли, которые приходят им в голову. Как это часто бывает с людьми — слава богу, пока еще бывает, — они слышат его. И иногда способны опомниться.
— Видят себя со стороны...
— Часто не хватает нормальной человеческой отстраненности от злобы дня. И злоба дня недаром названа злобой. Напоминаю: роман получил подзаголовок «исторический роман». Он не исторический, конечно же. Но я хотел этим подчеркнуть свою попытку не то чтоб над схваткой встать, а посмотреть отстраненно — так, как будто все уже прошло. Потому что только это дает нам возможность не зайти слишком далеко в этой самой субъективной правоте.
Это мне в герое симпатично. С другой стороны, он транслятор некоторых идей, сам, как сейчас принято говорить, не всегда их фильтрующий. И это приводит не к самым лучшим последствиям. Он тоже умеет очаровываться моментом.
— Он ведь принимает сторону — непонятно какую, но делает выбор. Он берет оружие, что существенно.
— Как заметил один читатель, в этом человеке действительно жил гений, не осознанный им самим. Но он погиб в нем, умер, как только человек взял в руки оружие. Мне кажется, это читатель верно заметил. Не сказать, что я именно об этом думал... Да, взял в руки оружие — гений умер. Потому что он перешел на одну из сторон.
— И это притом, что он ни разу не выстрелил.
— И тем не менее. Ведь, как это ни ужасно, он явился одной из причин в том числе того, что в финале происходит.
— А мифические третьяки-то вообще существовали?
— Меня этот вопрос не очень интересовал. Это ведь конспирология, которая пронизывает всё и вся. У меня была идея этих третьяков показать, а потом я решил — не буду. Есть они, нет их... А и неважно! Главное, что некоторым очень хотелось, чтоб они были. А что очень хочется большим людям нашего времени, оно появляется — придумают. И ведь придумают такую гадость — и первые в нее харей вляпаются! Это мы умеем. Этот наш вершитель истории, выходец из ФСБ, он, чувствуется, своей профессии толком и не знает.
СБУ Украины, как и ФСБ России, в описываемые времена считали себя самыми важными силовыми структурами, недаром к их службам присоединялось слово «спец». Военные ведут только войну с внешними врагами, милиция и полиция — с внутренними, а спецслужба работает на всех фронтах, но главная ее сила — в тайном знании процессов, знании, недоступном простым людям. Да и те, кто стоят у власти, причем на самом высоком уровне, тоже часто не в курсе истинного хода вещей.
Преимущество в том, что спецслужбисты имеют сведения не только о причинах и развитии уже совершающихся событий, это при желании доступно многим, им известно главное: как события должны развиваться. Они предугадывают, предотвращают то, что не нужно, или стимулируют то, что желательно.
— Судя по тому, как все расползается...
— Не профессионал ни в чем! Если бы была такая профессия — плести интриги — он профессионал. Нет такой профессии «профессиональный интриган». Человек играет сам с собой. Был у меня экзерсис: один историк написал, что Гитлер был женат на Германии. Такой противоестественный союз человека и нации. Чем это кончилось, мы помним. Отталкиваясь от этой метафоры, я припомнил, кто кем себя считал. Наверно, и Сталин тоже...
— Ну он был отцом народов.
— Да. Везде были отношения и связи чуть ли не семейственные. Горбачев был женат на перестройке, Хрущев женился на оттепели, быстро развелся.
— Не сложилось у них, да.
— Не сложилось. Ельцин был женат, возможно, на демократии. Он представлял себе ее, наверно, не такой. Невестой она была намного краше. А потом я задался вопросом — на ком же Путин женат? И не мог другого ответа найти: он женат, скорее всего, на самом себе. Он сам себе объект и субъект. На самом деле мысль жуткая, потому что нет ничего страшнее людей, влюбленных в себя. Не самовлюбленных — самовлюбленность довольно мелкая и заурядная, в общем, вещь, — влюбленных в себя серьезно. Всё положивших под ноги этой великой любви. Такой человек, даже когда зубы чистит, чувствует себя на историческом подиуме. У меня такое странное ощущение, что, когда я говорю о современности, я говорю о человеке, который давно ушел на пенсию, или которого уже давно посадили в тюрьму после трибунала, или, наоборот, с почетом похоронили рядом с Лениным. Как будто это давно прошло. Наверно, у многих это чувство — знаешь, как бывает: едешь в трамвае или поезде, и хочется скорее проскочить. Такое впечатление, что все это слишком долго. Очень долго и совсем не смешно.
— В России всё всегда очень долго.
— Долго. Мы устали. От некоторых вещей я устал. Это правда.
— Мне очень понравились твои «старосветские помещики», старички в одной из глав, смертельно поссорившиеся из-за войны, которая их прямо ничем не коснулась. Очень, признаться, грустный юмор. Тут война проходит не просто через семью, а через миф о семье, что-то, казавшееся вечным, незыблемым и прекрасным.
— Хотелось бы думать о светлом, о радостном и т. д., но я не могу не думать о том, что происходит с нами. Что и правые вдруг оказались неправы, и это многих огорчает, и неправые во многом оказались правы. Общая сумятица, которую мой герой тоже отражает. Потому что у него в голове тоже ведь не все ясно. Он всё раскладывает по полочкам, но у него все эти полочки и справа, и слева, и в центре. Он не то чтоб амбивалентный. Он отражатель. Иногда это помогает, когда люди видят себя. А иногда... отражение, оно ведь прохладно. Этого иногда недостаточно.
— В реальную жизнь приходит совершенно художественный абсурд. Ощущение, что так не может быть, что ты герой какого-то художественного произведения.
— Я думаю о том раздрае... Я понимаю, что всегда он был, но сейчас он принимает извращенные какие-то формы. Гомерические формы иногда. И мне очень досадно, что наша страна, по моему мнению, выступила зачинщиком достаточно серьезного и имеющего далекие последствия конфликта. Мы, к сожалению, создали прецедент.
А еще меня очень беспокоит бесконечный вьющийся за этим поток лицемерия. Лицемерие какое-то бесшабашное. Азартное какое-то лицемерие. Кто кого даже не переврет, а именно перелицемерит. И откуда-то из глубины поднимаются не самые лучшие качества и свойства. Когда мы начинаем говорить об «укропаx», когда 90% поддерживают все действия лидера, которые международное сообщество законными не считает... Я невольно вспоминаю исторические события, которые показывают, что совратить целые нации можно очень быстро. Ощущение, что сейчас идет такое ползучее совращение, даже развращение, черт побери. Не самыми лучшими действиями. Нам дают понять: можно. Можно многое. Только нужно соблюдать правила и делиться. Не будешь соблюдать правила и делиться, значит, твоя фамилия будет Ходорковский, и ты будешь сидеть.
— Но главное, Веня, — сторона моральная! С этой стороны знаешь, что произошло? — и Алексей проговорил размеренно, как на лекции, потому что давно об этом думал и сформулировал обдуманное в ясных, как ему казалось, словах: — Государство, основная проблема которого правовой нигилизм, воровство, беззаконие, самоуправство на всех уровнях, вместо того, чтобы с этим бороться, совершило акт воровства, беззакония, самоуправства, и тем самым окончательно узаконило творящийся бардак. Понимаешь, да? Если жулики и воры и до этого знали, что красть и захватывать чужое можно, только осторожно, то теперь государство подало всем наглядный моральный пример — ребята, успокойтесь, теперь окончательно можно, и даже не очень осторожно!
— А тебе не кажется, что врут, как воруют, и как будто живут последний день? Как накануне апокалипсиса? Все равно все кончится завтра, а потому можно все.
— Кать, мы ведь все живем последний день.
— Ну, это несомненно. Но это личное, экзистенциальное чувство, которое иногда человека и держит в рамках.
— Я не очень верю в послезавтрашний день. Я не знаю, что будет, когда кончится минеральное сырье. Газ, нефть. Я не знаю, успеют ли придумать альтернативные источники энергии. Но думаю, что есть еще и завтра. И завтра хотелось бы, чтобы младшая дочь моя, совсем еще маленькая, пожила в стране, в которой она не будет стыдиться поступков лидеров этой страны. Чтоб ей было как можно менее совестно и как можно больше поводов было гордиться чем-то. Не феерической какой-то олимпиадой, которая высосала столько финансовой крови.
— Ты думаешь, у нас есть шанс прийти в ту страну, о которой ты говоришь?
— Да я уверен, что при моей жизни этого не случится! Я хочу видеть, что мы туда хотя бы идем, понимаешь? А у нас какая-то спираль, да и в обратную сторону.
— Всё в какой-то тупик тычемся.
— Да, бесконечный тупик, как назвал свое произведение Галковский. Мне бы показали этот путь только! Но пока человек, в фамилии которого этот замечательный корень, ничего внятного о таком пути не сказал. Программа какая-нибудь... Упаси бог от сравнений и от мысли, что я этого, второго, сейчас похвалю, — но даже у суки-Гитлера была какая-то программа, «Майн кампф». Что есть у Путина, кроме сборника афоризмов, который продается во всех магазинах Москвы? Лидер продаж! Знаешь, «Цитатник Мао», он в советское время одиозным был произведением, его никто не читал. Я думал, это такой букварь для коммунистических товарищей из Китая, не поленился, прочитал эту книгу. Жестокий человек, тиран, с совестью у него не все было в порядке, но он умел сформулировать цели и задачи более или менее внятно. И еще я увидел, что человек очень внимательно читал Конфуция, Лао Цзы и, творчески переработав, иногда в очень афористичной форме подавал. Тиран — да, но, если ты хотел понять этого человека, ты мог его понять. Феномен загадочности Путина, которым все так упиваются, меня пугает. Загадка вся построена на умении человека, обожающего себя, выгодно себя преподнести... Загадочность завораживает. У меня ощущение такого непреходящего изумления: что будет дальше — этого никто не способен предугадать. А что в этом хорошего-то? Вот как ни странно, я могу даже предугадать, куда Обама повернет. Потому что там имперская великодержавная американская политика. Во многом хамская, построенная на американской мечте, на идее, что существует такая супернация, которая вправе расставлять всех по ранжиру. Относиться к их позиции можно по-разному, это позиция не самая лучшая, на мой взгляд. Потому что в мире, который надвигается — уже надвинулся, — не учитывать интересы всех невозможно, нельзя. А почему? Потому что совсем небольшая, крохотная по общим меркам Корея — так у неё уже ядерная дубинка. Она ох как может огрызнуться. Путин прав, говоря: «Вы хоть понимаете, что вы натворили?» Потому что американцы действительно много чего натворили на Ближнем Востоке и т. д., и т. д. Да, иногда ему случается сказать справедливые вещи. Случается, он этим поддерживает авторитет в мозгах не только широкого населения, но и некоторых интеллектуалов, так скажем. Он многим стал симпатичен.
Крамаренко поделился с решающими людьми поселка, пересказал им разговор так, как он его запомнил.
Ждал высказываний, но услышал только чей-то голос-вздох:
— Господи, да оставили бы уже нас в покое!
Похоже, и другие думали так же: смотрели в стол, в сторону, в окна. Молчали.
И были рады, когда кто-то заговорил, хотя этим кем-то был странный человек в военной одежде устаревшего образца.
— Евгений не первый раз наблюдал, как люди, которым доверяют самим решать свою судьбу, не хотят этого, отказываются от этого, — говорил Евгений. — Это приводит к удивительным парадоксам: феноменальная поддержка власти населением, девяносто процентов которого одобряет все ее действия, на самом деле означает радость народа, что наконец-то за него кто-то все решает, радость освобождения посредством рабства, ибо рабство избавляет от мук выбора. Душа человека становится свободна от обязательств перед материальным миром, так в религии понятие раб Божий не считается уничижительным, наоборот, четкие обязанности перед Богом освобождают от многих докучных повседневных обязанностей. Отдав свою судьбу в руки государства, человек становится чист и духовен, отрешается от своей индивидуальности, но не от всей, а от той ее части, которая угнетена эгоистическими потребностями.
— Да ладно!
— Да что ты! Столько людей с высшим образованием и бывших либералов, люди грамотные, как минимум, стали просто горячими поклонниками. Вот наш оригинально мыслящий энциклопедист Вассерман, он теперь под лозунгом «Назад в социализм».
— Так это он не Путина полюбил, а свое воспоминание о детстве, нет?
— Нет. Слушай, там все серьезнее. Люди переделывают себя на уровне мировоззрения. С одним из моих друзей я вынужден был уже два года назад раздружиться, а он был моим другом не только по Фейсбуку, но и по жизни. И когда началась эта заварушка на Украине — боже ж мой! это такой пошел крымнаш! Я просто недоумевал, и я ему сказал: «Послушай, дорогой! Я помню твои слова. Может, они в запальчивости были сказаны. Когда с Ходорковским случилась эта история, ты сказал так — я запомнил, потому что не был тогда с тобой полностью согласен: “Мне кажется, страна с этим делом прошла некоторую точку невозврата”. Он ответил: «Я тогда так считал, потому что я не все знал!»
— А чего он такого не знал?
— Дело не в этом. Дело не только в знании, но и в нашем желании. Иногда мы хотим знать то, а другой раз — хотим знать другое. И это хорошо получается. Как у моего героя, возвращаясь к книге. Помнишь, на площади он говорит — за одну сторону...
— ...и это убедительно!
— ... потом за вторую, и это тоже убедительно! А там и за третью сторону. И все понимают, что все правы... Но, в отличие от моего героя, который остался все-таки «над», человек, о котором я говорю, выбрал сторону — противоположную той стороне, где находился прежде. Ходорковский — суд не столько неправый, сколько избирательный. Меня это больше всего задело. Ну, ребят, тогда давайте всех за это же сажать. А если сажаешь за какие-то амбиции, тогда так и скажи. И эта избирательность осталась до сих пор.
— А ты не встречал таких настроений: что лучше, мол, придерживаться патриотизма. Потому что надоело — столько уже десятков лет льют помои. Сколько можно призывать каяться! Нужен уже какой-то позитив. И есть некоторые мифы, которые пусть остаются, их трогать нельзя.
— Если расставить ориентиры просто, если убрать риторику (а, на мой взгляд, история и риторика вещи несовместимые), все становится ясно. Ясность в том, что историю ни одного народа нельзя назвать героической. Историю ни одной страны нельзя — не надо даже — называть героической. Хватит гордиться историей своей страны! Гордость должна быть в первую очередь своим родом, давшим тебе жизнь. А мы — если говорить о нашей стране — хорошо если до третьего поколения себя помним. Потому что наша история так устроена, что ни архивов, ни преданий — ничего у нас нет. Одни потерялись где-то, когда церкви сжигали, другие в лагерях сгинули, третьи лежат в архивах с пометкой «госхран» — далее везде. Надо не гордиться, а знать. Гордость не может быть директивной, черт побери. Это как вера — дело каждого. Я б еще так сказал. Хорошими делами, которые у нас были, гордиться нужно. А плохие — стыдиться или не стыдиться дело каждого — надо знать. Чтоб понимать, откуда мы пришли, куда идем. И неуместны эти крики «хватит каяться» притом, что покаяния не было, Нюрнберга не было. Скажут: ты с ума сошел, у нас не было нацизма, поэтому не было и Нюрнберга. Слушайте, а загубленные коммунистическим режимом миллионы жизней — это что, это как? Никак не оценено. А поскольку никак не оценено, идет эта волна оправданий. Товарищи типа Проханова раньше отрицали: мол, жертв было не столько, в войне погибло не столько. А когда отрицать стало невозможно, они сделали такой финт ушами и говорят: иначе было нельзя. То есть для блага народа несколько миллионов истребить было надо.
— Недавно Путин сказал, что народ поддерживает репрессивные меры полиции.
— Так он прав. Есть такое выражение — подлая правота. Эта правота основана на знании, очень хорошем знании темных сторон психологии и отдельного человека, и целых наций. В чем Путин прекрасно разбирается, так это в темных сторонах людей. Он их видит очень хорошо. И он — что меня не устраивает — инициирует, провоцирует, напирает на те темные стороны, которые есть в нашем народе. Шовинизм есть? Есть. Антисемитизм есть? Есть. Эти вещи уже очень ярко проявляются, до безродных космополитов шаг остался.
— Кстати, зимой он сформулировал нашу национальную идею — это патриотизм.
— Я об этом писал. Патриотизм не может быть национальной идеей, потому что идея синонимично близка к понятию «мысль», а патриотизм — близок к понятию «чувство». Какая же тут идея? А во-вторых, патриотизм, по-хорошему, вещь интимная, личная, у каждого своя. Каждый переживает чувство патриотизма по-своему.
И никогда он не ощущал такой, как в последнее время, назойливости государства, которое постоянно напоминало о себе: вы — наша часть, наше дело — ваше дело, поддержите меня, одобряйте меня, возвеличивайте меня, учитывая исторический момент, когда посторонние меня по недоразумению разлюбили, если любили вообще. Крамаренко не мог это точно сформулировать, он только чувствовал, что государство все настойчивее заглядывает в каждый дом, в каждый угол — из телевизора, из интернета, да еще то и дело наезжают какие-то представители, агитаторы, уполномоченные, и каждый всматривается тебе в глаза, словно проверяя, достаточный ли ты патриот, готов ли к трудностям и готовишь ли к ним население.
— Ну а теперь государственная установка.
— Если мне кто скажет, что я не патриот, я обижусь. Ну неправда это. Нет у меня другой судьбы. Я люблю русский язык, я люблю русских людей со всеми их этими... И те же во мне есть темные стороны. Вопрос — как к ним относиться, отдавать себе в них отчет. Когда кричат «хватит рефлексировать, все забудем», — ребят, давайте сначала все как следует узнаем. Есть история и есть отношение к истории. История у нас одна со всеми ее трактовками. Каждый человек имеет право относиться к истории так, как может, — а может он, основываясь только на знаниях. А когда это на желании — хочу, дескать, любить историю, и наплевать, какая она там...
— Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.
— Знаешь что? «Нас возвышающий обман» — согласен, но получается же нас унижающий обман. Вот смотри. Ситуация с 28 панфиловцами. Мне кажется, что память настоящих героев, которые действительно были там, которые грудью стали, которые головы сложили, — вот память этих людей, она больше оскорблена этим мифом, этим упорным его отстаиванием ради общих идеалов. Какие идеалы, ребята! Это слишком аморфно, а там действительно были люди. Необязательно считать, сколько, хоть 280! Там было много косяков, и со стороны командования, но и героизм был. Я вот за что: ложные мифы — это неуважение к истории, нас унижающий обман. Мы не чувствуем себя достаточно сильными, чтобы спокойно принять те факты, которые, возможно, не украшают, некоторые события нашей истории, некоторых деятелей нашей истории. Гораздо важнее знать историю, чем ее любить. Для меня выражение «любить историю своей страны» не совсем понятно.
— Ты упомянул Проханова, а я тут читала Мединского, доктора исторических наук. Он сообщил о том, что у нас нет сведений о том, что десять миллионов кулаков стали жертвами репрессий. Между тем, эти цифры называет Мироненко, заведовавший Госархивом, а близкие к ним – Кирилл Александров, то есть историки, державшие в руках документы.
— Для меня здесь важнее — как ни цинично это звучит — не столько количество, сколько желание человека...
— ...это принять?
— Да. Это призыв к избирательной памяти. На которую каждый человек имеет право. Более того, так человек по-человечески устроен, что, возможно, избирательная память и помогает ему не впасть в отчаяние. Если помнить все плохое — это повеситься. С точки зрения эмоциональной — понятно: мы так защищаемся, это помогает нам двигаться вперед. Но мы же говорим о науке и о вещах, где мы не имеем права жить мифами. Мифы создаются кино, мифы создаются литературой. Я понимаю, зачем. Я понимаю, что тот же Чапаев — это мифология, что с точки зрения кино это гениально. Но упаси же боже нам рассматривать это как историческое свидетельство времени. Это историческое свидетельство тенденций времени. Мифы отражают представление народа о самом себе. Ему так приятно о себе думать. На уровне именно чувствования, не на уровне рацио. Что касается Мединского, он говорит не как историк, он отражает генеральную линию партии и правительства, или как сейчас говорят, отражает дискурс.
— Кроме того, он спонсирует фильм о 28 панфиловцах, а тут с ними такая неувязка.
— Ну, мифы всегда одобрялись государством, и «Невский» делался на государственные деньги... Мне этот дискурс неприятен, потому что это уже и не мифология, а откровенная ложь.
— Но некоторые мифы оказываются и очень злонамеренными. Тот, например, что мы вечно окружены врагами. И вот теперь мы снова в окружении страшных злодеев. Отсюда возникает и ксенофобия...
— Это опять двойные игры и стандарты. С одной стороны, разжигается и ксенофобия, с другой стороны мы видим, как фактически поощряется клерикализм, исламизация кавказских республик, в первую очередь Чечни, конечно. Не то чтоб поощряется — просто попустительство. Все те же двойные стандарты. Как всегда, мы упрекаем других в том, в чем сами ох как грешны. Где политика, там и двойные стандарты. Все это страшно грустно. Когда я говорю о своих мечтах, о стране, где можно было бы гордиться многими вещами, в этой стране будущего нет места ксенофобии, а есть дружба народов, то, что, как многие считают, было в СССР.
— Ты прямо, как Мартин Лютер Кинг, — «У меня есть мечта»...
— Знаешь, я такой иронический романтик, что ли. Мне в жизни приходилось наблюдать много случаев бескорыстной любви, бескорыстной дружбы, бескорыстных поступков, много чего хорошего. Мои герои находились в конфликте не столько с обществом, что всегда поверхностно, сколько с самими собой и некой высокой идеей, что ли. Не скажу, что с богом, потому что не все они религиозны. Самые интересные конфликты — они там. Социальные конфликты менее интересны. И мне страшно не нравится, что я не могу оторваться от социалки. Хочу — и не могу. С нулевых годов я стал очень социальным. Я ведь не успел стать антисоветским писателем, я начал писать, когда советская власть уже кончилась. Такое ощущение, что я сейчас антисоветский. Потому что советская власть существует, только называется иначе. Это формализованность страшная, это ложь, лицемерие, это внешнее проявление верноподданности при каких угодно диссидентских мыслях.
— Так чем тебя не устраивает социалка?
— Мне кажется, это архаичный способ познания жизни. Слишком злободневно, все это обратится в пыль. Так было со многим, что казалось интересным как в советской, так и в антисоветской литературе, за исключением тех произведений, где человеческого, слава богу, больше, чем социального. Многое перечитывать совершенно невозможно, потому что очень густо замешано на социалке.
— Сиюминутно?
— Да. Вот уважаемый Трифонов. Однажды я попробовал перечитать его «Обмен». Вот эти реалии, на которых построен во многом сюжет... Конечно, там и о людях, он мастер психологического портрета — всё это там есть. Но эти реалии кажутся мне уже такими замшелыми, они меня сбивают с панталыку, мне не очень интересно. Конфликт на наше время не проецируется. Он остался там. И многое осталось там, ушло вместе с социальными реалиями.
И когда я вижу в себе вот это вот, мне это не нравится, я пытаюсь в себе это преодолеть. Один из шагов к преодолению, как ни странно, — этот роман, в котором взят фон, ну очень социальный. Но дело не только в этом. В конце концов, античные трагедии, которые ставятся до сих пор, все эти Антигоны, Медеи, — там достаточно густой социальный фон. И берутся вечные базовые конфликты, которые до сих пор являются классическими. Я понял, что надо не совсем отказаться от социалки, а просто, используя ее, пытаться ее преодолеть. Это была одна из сверхзадач у меня: несмотря социальный и политический фон — вывести это на другой уровень.
— У тебя есть там реалия, которая ушла в прошлое. Помнишь счастливого обладателя экскаватора, который роет и доходит до парикмахерской? И его владелица, не зная еще, чем дело кончится, вешает замок и уходит — «Дом за себя постоит». Московские ларьки показали, что дом за себя уже не постоит.
Кошель работал в щадящем режиме, с перекурами, как, впрочем, и всегда, зная, что уставший механизм мстит за себя поломками, но все-таки дело продвигалась довольно быстро — или улица Мира оказалась не такой длинной. Уже был ясно виден впереди, где улица поворачивала, дом, стоящий в конце, там располагалась парикмахерская Любы Пироженко. Все знали, что она находится и на украинской, и на российской территории, и гадали, будет ли Кошель своим трактором пилить дом или все решится как-то иначе. Сама Люба уже несколько раз выходила на крыльцо и смотрела на приближавшийся трактор, приложив ладонь козырьком ко лбу, но не шла навстречу Кошелю, ни о чем не спрашивала. А потом вдруг вышла окончательно, навесив на дверь замок с дужкой. Там был и обычный замок, врезной, навесным Люба обозначала, что парикмахерская закрыта не на перерыв, а надолго.
Наверное, она решила, что запертый пустой дом сам за себя постоит. С человеком можно спорить, всегда есть надежда его как-то убедить или обмануть, а дом не обманешь, он — имущество, а трогать без спроса чужое имущество не полагается ни при какой власти и ни в какой стране.
— К сожалению, да. И дом уже за себя не постоит. Об этом долго можно говорить — и о том, что частная собственность у нас не уважается, и личное пространство у нас не уважается. И тут мы свернем на тему, одну из самых больных, — взаимоотношения личности и государства.
— Кстати, ты заметил, что недавно сказал патриарх? Что права человека — это ересь.
— Видишь ли, мне кажется, что слова патриарха — это тоже дискурс. Дискурс, совпадающий с дискурсом партии и правительства. Суть которого в том, чтобы отделить козлищ от агнцев. При этом, конечно, заведомо агнцы — мы, а козлища — все остальные. А его речи о том, что под правами человека подразумевается вседозволенность, — при всем уважении к его сану, это логика называет подменой. Потому что ложная посылка ведет к ложному выводу. Ложная посылка заключается в том, что между правами человека и вседозволенностью ставится равенство. Перед нами очередной миф: там, на Западе, права человека означают вседозволенность.
— Это не только там на Западе. Это камень и в наш с тобой огород.
— Ну а как же! На самом—то деле во всякой стране существует закон, существуют ограничения — их не меньше, чем у нас, а во многих странах даже и побольше, — которые эти самые права человека жестко регламентируют. И под правами человека понимаются права на проявление человеческих качеств, свойств, желаний, потребностей. Если в иных странах забаловались до того, что в разряд этих прав попало то, что нам — не им, повторяю, а нам — кажется вседозволенностью, это не столько их проблемы, сколько наши. Нашего отношения. Мы имеем право — да — высказывать свое мнение. Но здесь создается миф. Для чего? Надо же видеть цель. А цель — та же самая, на которую упирает, к сожалению, и патриарх, к которой стремится и партия, и правительство: утвердить в умах нашего народа, что мы — единственные агнцы. В нашем государственном гимне это даже отражено: «Одна ты на свете, одна ты такая». Прям страна-сирота! При всей любви к моей родине я понимаю, что она не одна. В нашем современном мире ну не одни мы, никак. У нас свой путь, но на многополосной, ведущей всех в одну сторону дороге. И попытка двигаться в боковом или встречном направлении ведет к тому, что мы сталкиваемся с другими. Вот такой дискурс. Он бьет в одну точку: православие наше самое православное, мы самые агнцевые из всех агнцев. Остальные все козлища.
Может, я и не вправе такие вещи говорить. Мне кажется, в современном мире религиозная политика на наших глазах — это касается не только православия — часто становится просто деструктивной. Мне кажется, что позиция патриарха нехристианская. И идет вразрез со словами из Послания апостола Павла, что «во Христе нет ни эллина, ни иудея». Мне кажется, что патриарх увлекся риторикой, в которой слишком заметно, что и эллины есть, и иудеи — и те, и вот эти. Одни святее. И не «первые будут последними», а вот кого я назову, те и будут. Это желание обособиться, желание какой-то автономизации — ну не приводит это к добру.
— Нагнетается настроение, что мы где-то внутри и вокруг нас сплошные враги. Надо ощетиниться, быть готовым к лишениям, бедствиям — лишь бы победить!
— И плохо это тем, что даже зачатки некой национальной идеи (хотя я считаю, что национальные идеи — это вещи скорее тактические, чем стратегические, это требование определенного исторического момента) выхолащиваются риторикой. То, что они называют национальной идеологией, — это чиновничья политика. Некий чиновничий кодекс, который внедряется в умы и души населения.
— ...для какой-то своей сегодняшней пользы.
— Ну да. На самом деле, если говорить о какой-то национальной идее (ведь каждый человек на кухне считает, что знает, в чем заключается национальная идея; я могу нескромно заявить, что я тоже знаю), я как частный человек вижу эту идею как тактическую, и она на ближайшее время могла бы стать очень конструктивной. Она — в словах (они, правда, совпадают с названием американского сериала) «закон и порядок». Я считаю, что нет более важных вещей в нашей российской действительности, чем утверждение и установление закона и порядка. Закона, равенства перед ним и соблюдения его. Равенства, как знаем, нет, соблюдения нет, и есть откровенное попустительство со стороны власть предержащих, которые своими действиями обозначают, что закон не для всех, закон — что дышло, куда повернешь и т. д. Когда нашего лидера спрашивают, как поступить, если очевидна несправедливость, он говорит: «Идите в суд». А когда ему говорят, что суд такой-сякой, он говорит: «Я не имею права указывать суду». И это как будто бы правда. Но одно право у него есть, этим правом я не вижу, чтоб он воспользовался. Он мог бы произнести всего одну фразу: «У меня нет права вмешиваться в действия судей, кроме права дать — даже не совет — а приказание: строго соблюдать требования закона. Только закона. Только законом руководствоваться». Вот одно это заявление могло бы всё перевернуть. Потому что судьи тоже люди, они живут в социуме, у них квартиры, им надо на что-то жить, они выполняют заказ иногда конкретных лиц, а иногда социальный. Они же знают, куда ветер дует. И стараются против ветра не плевать, тем более не ходить в туалет.
Человек с государством сталкивается в конкретной ситуации, с конкретным чиновником. У нас всегда это было очень по-азиатски, то есть на сугубо личностном уровне. И я, как дятел, повторяю эти слова: закон и порядок. Потому что отношение личности к государству и государства к личности возникает не на почве добродушия, приязни, симпатии, доверия и пр., а на почве закона. И только. Есть закон — есть уважение. Соблюдайте правила игры (применительно к закону это кодекс, когда и те выполняют свои обязательства, и эти). Так вот сейчас, когда я говорю — не шутя говорю — о развращении нации, своеобразные опять выстраиваются отношения государства и личности. Власть, олицетворяющая собой государство, зная за собой множество косяков, поскольку это люди, заработавшие многомиллионные состояния, очень снисходительно относится к воровству на всех уровнях, в чем причина неискоренимости нашей коррупции. Потому что. когда ты сам замаран, тебе очень выгодно, чтобы все остальные были замараны. И отношения власти и личности у нас сейчас очень двойственные, и на самом деле они вернулись в архаичную модель: вор не тот, кто украл, а кто попался. Главным злодеем назначают того, кто слишком заметный, кто высовывается, как в случае с тем же Ходорковским. Или кто украл у своих.
Я наивный человек. Считаю, что на наивности, на представлении, что все может быть по правде и справедливости строится многое в нашей жизни. Без этого было бы очень скучно.
Если б был на этих совещаниях, представим на минуту, наш Евгений, что он мог бы сказать этим людям?
Он мог бы сказать, к примеру, следующее, причем без привычного употребления формы третьего лица:
— Уважаемые собравшиеся! Извините за наивность, но все очень просто, если совместить логику политическую с человеческой, что традиционно считается невозможным, а это не так. Я бы предложил всем встретиться на Донбассе. В полном составе правительствующих лиц. И, конечно, представители Донецка и Луганска. Именно там встретиться, в Донецке или Луганске, а не в Минске или еще где-то. И никаких больше сторон, никакой Европы и Америки, только свои.
— Там война и стреляют! — возможно, напомнил бы кто-то.
— Поэтому туда и надо, — ответил бы Евгений. — Уверен, стрельба тут же прекратится. Сесть — и говорить. Долго говорить, пока не договоритесь. А народ, конечно, соберется у того места, где вы будете заседать, много придет народа. Живого и конкретного. Будет ждать, когда вы выйдете и что-то объявите. И пока не объявите о безоговорочном и категорическом мире с ясными определениями статуса регионов вплоть до автономии при условии единства Украины, что приемлемо и для нее, и для России, не признающей сепаратизма, пока не признаете взаимные ошибки ради восстановления дружбы и не скрепите это договором, народ вас не отпустит! Вот и все.
