Помнится, ещё в школе проходили поэму Александра Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», но всё это я мимо ушей пропускал, так как терпеть не мог этих нудных уроков по литературе. Учил в основном стихи, это совсем другое дело – это почти что песни, только без музыки, и я их вызубривал так, что некоторые до сих пор наизусть помню, а эти нудные книги классиков о тяготах российской жизни – кто вообще такое в школьные годы понимать мог! Спроси сейчас любого одноклассника – никто и не вспомнит, что изучали, и всем не до этого, когда вокруг всё те же трудные времена.
Будучи как-то в гостях у одной подруги, я, наверное, неслучайно наткнулся на эту книгу и взял почитать. Конечно, понятия и ценности людей конца 18-го века отличались от современных, с их прогрессом и урбанизацией, но Радищев так чувствовал и понимал справедливость, что это не могло не выразиться в его главной книге. За что его великий современник и тёзка Пушкин и называл его революционно-пропагандистские мысли «горькими полуистинами» и «дерзкими мечтаниями». В любом случае – как это красиво: «Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы».
Не знаю, прямо или криво взирала на такие строчки императрица Екатерина Вторая, но явно смертная казнь была бы Радищеву обеспечена, если б не его влиятельные друзья, которые добились смягчения наказания, – и пришлось Александру Николаевичу отправиться в Сибирь в 10-летнюю ссылку, хотя печатал он свои книги у себя дома законно, пользуясь указом о вольных типографиях. Но вот уже следующий император, Павел, вернул Радищева из ссылки, и он, несмотря на очередные гонения и угрозы со стороны власти, всё стоял на своем: «В областях истины, в царстве мысли и духа не может никакая земная власть давать решений и не должна». В корне был такой, и так довела его жизнь, что он очень устал и совершил самоубийство, а люди всё с этими же мыслями и проблемами живут и мотаются, только теперь и по железной дороге, между «третьим Римом» и «северной Венецией».
Собравшись в Питер, я сменил шлёпанцы на уже разносившиеся желтые кроссовки и ранним утром покинул гостеприимных друзей. В притупленном сонном состоянии, вместе с такими же коллегами по помятым лицам, ещё пришлось толпиться и ждать открытия метро. Бабуля из метрополитена отворила прозрачные двери, и люди скоростной толпой влились в подземку и заполонили край платформы в сторону центра. Пока ждал открытия метро, время стало поджимать, надо было успеть на первую электричку до Твери, но уже в 06:22, перескочив за какой-то женщиной сломанный турникет, с Ленинградского вокзала нынешней столицы я отправился в свой экспериментально-безбилетный собачий маршрут. Глубоко дыша от пробежки, я выбрал вагон, и он, в составе зелёных близнецов, тронулся вместе со мной. Хорошо – успел, и это самое главное, и всё идёт как надо, да ещё выдалось солнечное утро, тепло, и впереди целый неизведанный день пути.
Такая рань – а иначе никак не добраться электричками за один день. Можно, конечно, сесть на поезд или, ещё быстрее, самолётом, но это уже другая тема, и к тому же это требует финансовых затрат, а лайнером – ещё более значительных затрат. Ладно, время есть, а главное – интерес. Не я первый, а может кто-то, прочитав это творение, тоже надоумится так смотаться.
До Твери пришлось два раза перебегать контролёров. Для тех, кто не знает, что такое «перебегать контролёров», – это когда нет билета на проезд или проездного - в общем, заключённого договора с РЖД, и приходится на подходящей остановке электропоезда перебегать вагон или вагоны, где находятся проверяющие работники, дабы избежать контакта с ними. Обычно пассажиры перебегают из-за плохого финансового положения или высоких несправедливых расценок за проезд. В принципе, это две стороны одной медали. Перебегающих людей и в первую, и во вторую пробежку было много, и это обычные люди, нормально выглядящие граждане своей страны, никакие не оборванцы, и не ободранцы. Это всё словно физика. Люди, как молекулы, при реакции вытеснения от контролеров, набились плотно в тамбур и, перебежав, слились с однородной проверенной массой, не потеряв финансовых электронов.
В таком светлом дне совершенно не чувствуется возможности всеобщего, светлого будущего – человечество явно всё дальше и дальше удаляется от него. Все молекулы такие недовольные, а теперь ещё и турникетов понатыкали на станциях, а рядом понаставили охранников и козырьки на них напялили, как у полицейских в американских фильмах. Стоят, умничают, а у самих морды деревенские – фуражки свои гопнически позадирают на затылок и в оба – как пограничники, а народ-то всё равно не платит полную стоимость проезда, и так изматываются все изо дня в день: то на работу, то учиться, а то куда и зачем ещё.
Оказалось, до Твери ехать всего два сорок, и в девять я уже был там. Вываливавшийся из электрички спрессованный люд не волнуется о безопасности – нет никаких преград, когда нет билета на выход в город, и закалённая перебегами толпа водопадом сливается с платформы и, перепрыгивая через рельсы, втекает в город. Военный оптимизм народа не угасает, и терпения как снега в метель.
Железнодорожный вокзал в Твери овальной формы. Наверное, в советские времена конструктивизма это смотрелось оригинально, а теперь он какой-то весь блеклый, на платформах в расщелинах поросла трава, а клумбы заросли клевером. Между высокими и низкими платформами памятник стоит одинокий без надписи, тоже весь блеклый и покрыт непонятной ржавчиной. Сперва подумал, это памятник Чехову, что ли, или Маяковскому, ан нет, оказалось «Всесоюзному старосте», Михаилу Ивановичу Калинину. Точно. В советские времена же Тверь Калинином называлась.
СПРАВКА: В 1925 году Михаил Иванович высказался резко против того, чтобы один из уездов назвали его именем, полагая, что оценка политических деятелей по праву принадлежит потомкам, а в 1931 сам подписал постановление о переименовании г. Твери в г. Калинин. А теперь лежит он у кремлёвской стены, и памятник ему без надписи забытый пропадает, только теперь опять в Твери, и зюгановцам нет до него дела.
Обычно на территории вокзалов цены на товары и продукты завышены, особенно в столицах и областных городах, а тут цены коммунистические. Остатки влияния Калинина, не иначе. Чай в здании вокзала – 7 рублей, кофе «три в одном» – 12. Пирожки у тетушки в курортной шляпке, торгующей у платформы под тентом, по 6 рублей, а беляши – всего 16.
Очень хотелось зайти в гости к тверчанину Всеволоду Иванову, моему любимому художнику, но перерыв между электричками всего часик, и в 10:12 я снова безбилетным пассажиром отправился дальше, в Бологое.
Электричка пронеслась над высокой Волгой, и Тверь осталась позади, а вдоль рельс по обе стороны от Москвы всё тянется и тянется зелёный забор. Ещё пару лет назад, когда ездили на концерт Rolling Stones, забор выглядел свежее цветом, а теперь выцвел и местами стал облупляться. Огородили железную дорогу от животного мира, а как теперь животным перебираться на другую сторону своей среды обитания? Ведь и проходов цивилизация не оставила, ладно птички перелетят, сколько их порхающих – и не счесть, а как лосям быть?
По ту сторону забора потрясающе красивый лес, ёлочки, берёзки, стройные сосенки как спички, плотно растущие друг к другу. Хочется спрыгнуть и прогуляться. Впрочем, вскоре прогуляться действительно пришлось, но не из-за того, что засиделся, а из-за очередных контров по электричке.
Вдоль вагона в сторону головы пошел гонимый народ, и со студентами мы столпились в тамбуре. На стене кто-то переправил восклицательную надпись «Не курить!» на вопрос «Че покурить?», и курившая среди толпы общительная женщина поведала, что тут в тамбурах не проверяют, но, видать, штрафуют за курение, так что ей пришлось бросить недокуренный бычок в нижнюю щель закрытых дверей. Странные контролёры, даже не взглянув на нас, прошли мимо в следующий тамбур. Что за станция такая Лихославль? Я вернулся в вагон, и снова, то смотря в окно, то поглядывая на пассажиров, ехал дальше. День в разгаре, но солнца уже становилось меньше, и тучи сдвигались плотнее, а ещё ехать и ехать.
Чуть подальше была удивительная станция с забавным названием «Бухаловский проезд». Всего один дом с огородом и дикий лес вокруг, сюда и на машине-то не проедешь, а живёт же кто-то, за огородом следят – всё как надо, деревья садовые, грядки овощные, кусты ягодные.
Небо всё мрачнело и затягивалась тучами, и, выглянув напоследок, солнце попрощалось и, кажись, скрылось уже надолго. На этой низкой полутонной ноте электропоезд долетел до знакомого городка со сказочным названием «Вышний Волочёк», а мой путь от станции к станции всё продолжался и продолжался, тянулся со стуком металлических колёс о стыки рельс, меж дремучего леса и поперёк манящих речек и рек, словно мимо нетронутой природы леших и русалок. Ромашки и лютики всякие, как на картине, природа-художник всё так сказочно изобразила, что кажется, вот-вот и из леса появится Александр Невский со своей ратью.
С задержкой, почти в полвторого, поезд прибыл в Бологое. Полпути пройдено, и я, пробравшись по глубокому, жуткому и тёмному переходу, вышел к вокзалу. Он точь-в-точь такой же овальный, как и тверской, только уже без памятника Калинину.
Побродив по вокзалу и поспрашивав у жителей, убедился, что дальше надо ехать до Окуловки. Как ни огорчайся, а по расписанию, правильность которого подтвердила сотрудница РЖД, до следующего пункта в сторону Санкт-Петербурга ждать электричку аж два с половиной часа - огромный перерыв, и я пошел гулять на их централ.
Что сказать, провинция между двумя столицами и дороги – как в селе, но и тут эротическая реклама золота висит с физиономией Романа Трахтенберга и грудью его волосатой во весь банер. Кто-то, видать, тут в магаз за золотом ходит, хотя внутри – только зевающая продавщица.
Смотрю, бабуся семечками торгует, она продавала порции по шесть и почему-то по семь рублей. Ну вот такие у неё стаканчики в мешочке, один чуть больше другого. Сказала – ни одной пережаренной, я и взял на десятку, чтоб мелочь металлическую не таскать, так они все недожаренные оказались.
В центре, у озера, тянущегося вдоль центральной улицы – вечный огонь и памятник со звездой и табличкой со списком погибших героев Второй мировой войны, а чуть подальше – небольшой рынок, супермаркеты и магазины, здание администрации и сразу суд по соседству, сквер и пожарная часть. Всё рядышком, и Ленин, как полагается, тоже стоит.
Времени полно, и, гуляя, я забрёл в краеведческий музей – он в старом доме, в котором ещё несколько организаций, которые, как я понял, арендуют помещения у музея. Поднялся по скрипучей деревянной лестнице, высматривая нужную табличку на дверях, и с нарастающим скрипом ввалился в неизведанное пространство, где не было никого. Один я, болтающийся и коротающий время. Наткнулся и удивил своим присутствием кассиршу и экскурсовода в одном лице. За десятку она вручила мне советский взрослый билет, на котором поверх старой цены в копейках синей пастой написала «Десять рублей» и рассказала, где и что тут смотреть и куда идти. А тут и так всё понятно: одна дверь (а там всего три комнаты) из основной, в которой другой сотрудник музея монтировал выставку картин. Кажись, в этом музее всего два сотрудника и, поинтересовавшись у второго, я узнал, что это работы местного художника Леонида Константиновича. Картины мне понравились, некоторые даже очень, матёрая графика на архаично-русские языческие и христианские мотивы.
В других комнатах плотно и вперемежку выставлены экспозиции музыкальных инструментов и всяких различных домашних принадлежностей быта разных эпох, старая мебель купца, который когда-то жил в этом доме, и не выветрившийся жженый запах дореволюционной России. А ещё тут двойной красный уголок с макетами обитателей местной флоры и фауны по соседству с красным периодом ленинских и сталинских времён. Фотографии, вырезки из газет, афиши, одёжа, и так далее. Изображения Ленина. В «Моральном кодексе» он смотрит, как фараон, на нравственные принципы строителя коммунизма, которые включают в себя:
– преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине и странам социализма;
– добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест;
– забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния;
– высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов;
– коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного;
– гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку – друг, товарищ и брат;
– честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни;
– взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей;
– непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству;
– дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни;
– непримиримость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов;
– братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.
Под конец осмотра, в последней комнате музея, в сыром углу размещались два метровых каменных креста, на один из которых наткнулся тракторист, вспахивая окрестные поля.
Насмотревшись и начитавшись, с журчанием в желудке, я пошел искать, где можно что-нибудь поесть. Местные жители подсказали как пройти, и я оказался в столовой, где с советских времен вообще ничего не изменилось, разве что только в меню добавили сникерс и баунти.
Взял полпорции солянки и, поедая ее покоцанной алюминиевой ложкой, вспомнил рассказ Андрея Макаревича из книги «Сам овца» про столовую тех лет. Всё застыло, а перестройка явно всё идёт, и что с планом непонятно. Взял ещё компота в народном гранёном стакане и риса с подливой, а по радиоприёмнику как раз Андрей Вадимович затягивает песню.
Лейся, песня, на просторе,
Не грусти, не плачь, жена!
Штурмовать далеко море
Посылает нас страна.
Напоследок ещё бахнул чайковского, правда - вот ещё одно небольшое новшество – чай в пакетиках, но стакан всё тот же. Не было маленьких ложечек, чтобы размешать сахар в чае, и молоденькая повариха, видать, дочка той, что постарше поколением, посоветовала размешать вилкой. Так я и сделал.
Быстро и интересно пролетело два с гаком часа и, наевшись и напившись на полтинник, я вернулся на вокзал. Хотел узнать номер платформы до Окуловки, но пучеглазая вокзальная кассирша, ухмыльнувшись, сказала: «Сперва купи билет!» Я намекнул, что я типа так, тогда она пригрозила позвать сюда контроль, на что я ответил: «А что, я здесь без билета находиться не могу?» Она сдалась, вздохнула и сказала: «Можете». Моя взяла, турникетов-то тут нет, и я пошел в зал ожидания, снял свои новые желтые кроссовки и повалил ноги на противоположное кресло. После объявили для всех номер платформы, и я выбрал в этой короткой электричке подходящий вагон по центру, чтоб было больше дистанции для перебега от злых контролёров. И чего они злятся и воюют с зайцами – их дело проверять билеты и высаживать тех, у кого их нет, а то, что кто-то бегает по тем или иным причинам, их вообще волновать не должно, и если разумно исследовать эти причины, то посылать негатив нужно совершенно по другому адресу.
Чистенькая электричка, и очень миленькая, с голубыми пластиковыми сиденьями. Я сел, и в противоположном окне вагона через окно вокзала видел эту кассиршу. Не знаю, заметила ли она меня, но пускай и остаётся сидеть в своём окне. Время подошло к 16:00 и только отъехали от Бологого, внезапно вышло солнце. Настроение поднялось, и с теплым ветерком из приспущенных окон третий поезд вёз моё тело, душу, ауру и разум вперёд, всё ближе и ближе к Питеру.
В минутах 15–20 от Бологого ещё одна станция с необычным названием «Березайка». То ли от «берёзы» происходит это название, то ли от «зайки» – наверно, в здешних берёзовых лесах очень много зайцев. Все станции и столбы на этом участке пути малонаселенной и глухой ветки выкрашены в совсем не железнодорожные желто-коричневые и бордовые цвета.
Через полтора часа электропоезд прибыл в Окуловку, в которой вообще никто не проверял билеты. Что ж, хорошо, не пришлось лишний раз напрягаться. Машинист объявил, что после получасовой стоянки поезд тронется до Малой Вишеры. Я обрадовался. Опять хорошо, не нужно никуда пересаживаться, и к шести мы тронемся.
Посверкав погонами, прошли по вагонам блюстители порядка, а после – уборщицы в красных жилетках. По схеме станций, на стене у двери в тамбур, до Питера-то ещё две с половиной сотни километров, стало темнеть, и лёгкая одинокость в уже бессолнечном вечере не в лучшую сторону меняла моё настроение. И контролёры немного отыгрались на мне, когда не с кем было перебегать, да ещё на низких платформах безжизненных станций. Добрая тётушка–контролёр взяла с меня по-божески всего 21 рубль.
Погода всё резче портилась, стало пасмурно, и пошел дождь. Время подходило к полвосьмому вечера, и машинист объявил конечную – Малую Вишеру. Время стало опять поджимать, как на первую собаку, и я заволновался, ведь можно не успеть пересесть на заключительную электричку до северной столицы. Тревога спала, когда спросил у сидящей напротив женщины с букетом огородных цветов и большой сумкой, притянутой резинкой к тележке. Она сказала, что тоже до Петербурга и что надо перейти на высокую платформу, где уже стоит поезд, и я помог ей спустить тяжелую сумку на низкую платформу.
В запасе было всего пять минут, и нужно было перебежать, как перебегают контролёров, но уже не в другой вагон, а в другую электричку. Со всех вагонов, кто с чем, стал ломиться народ на другую электричку. У одного мужика, спускавшегося по ступеням с высокого тамбура, выпала чекушка на асфальт и к двойному счастью не разбилась. И водка не пропала, и никто не поранился.
Дождь лил неслабый, и ещё всем нужно было перебраться через пару пар рельс. Дурацкое зрелище, ну что за идиоты такое расписание составляют? Окно в Европу давным-давно прорубили, а логики как не было, так и нет. И так изо дня в день все перебегают, мучаются, а ведь сами себя гоняем-загоняем.
Всё, я ворвался в практически пустой вагон заключительной собаки и сел у самого сухого окна. Как ни странно, оно во всём вагоне было всего одно сухое, а соседнее окно залилось между двух стекол сантиметров на пять водой, и от движений электропоезда эта вода, как в аквариуме, стала переливаться и пускать волны, то из одного конца в другой, то из другого в тот.
Изрядно поднадоело ехать, задница устала, а я всё сижу и наблюдаю в окно всякие картины. Вон одинокий и круто наклонившийся вбок ржавеющий трактор, уже без стёкол и с открытой дверью, погряз в болоте. Кто ж на нём туда так запоролся, по пьяни, что ли, да так и осталась техника пропадать. Его бы его в чермет сдать, да, видать, вытащить такую махину непросто.
Впереди появились просветы, стальная темень потихоньку стала пропадать. На часах девятый час, дождь, наконец стал заканчиваться, и далеко впереди всё лучше и лучше стало видно как заканчивается казалось бы бесконечная небесная чернь. Это какие-то природные чудеса: в Волхово стало очень тепло, и сразу в Чудово высохли окошки, а в Померанье солнце вовсю красовалось, чуть ли не в зените, и слепило глаза. За ним сразу Любань добавила жизни. Эх! Потом Соколов ручей, где солнце ещё стало ярче, прям словно утро настало, небо голубое, а в поле лошади. Эх, ещё раз! Красота кругом и настроение стало круче, чем за весь день.
Только разрадовался, и тут бац, опять попрошайки с переносными кассами. Заколебали, ну хоть минимальные 14 рублей за проезд, говорят, заплати. Я сказал, что заплатил в предыдущей электричке, и тётя в черном прикиде кондуктора от меня отвязалась. Ладно, настроение моё уже не испортить, Питер-град на подъезде.
Ближе к Питеру стало хорошо ловить радио, я ехал и слушал свой мини-радиоприёмник. В Тосно поймал передачу Миши Башакова с его гостем и коллегой Тимуром Ведерниковым. Вот говорят тет-а-тет мельком про «Машину времени» и «Воскресенье», что эти коллективы что-то между рок-группой и ВИА. Интересная формулировка, а термина, кстати, такого и нет. Может ВИРГами их называть? Вроде подходит, вокально-инструментальные рок-группы.
Только Тимур стал рассказывать про фестиваль «Мамакабо» и нереально-реального гитариста Томми Эммануэля, который снёс мне башню своим выступлением в Коктебеле, как вновь контры из народа погнали народ, частью которого они являются. Тьфу, блин! Не дали спокойно дослушать передачу, и я перемахнул вагон с каким-то недотёпой, который увязался за мной и сел рядом. Такой разговорчивый тип, что мы разговорились. Едет он из Тулы, через Москву и Питер в Петрозаводск к жене. Во чудаки с непонятной судьбой. В Туле, говорит, делать нечего, работы нет, а от самого запашок - видно, скитается. Отдал ему последний домашний чебурек, который завалялся у меня в сумке и посоветовал, где лучше пересесть на другую электричку. Он обрадовался, поблагодарил, попрощался и слез на пересадочной станции. Сколько таких по миру мотается, Земля круглая и угла не найти, ему ещё ехать и ехать, а я почти в Питере.
Напомнил он мне про белые ночи, а я их как раз, питерствуя в предыдущие разы, не заставал. Двадцать минут одиннадцатого, светло как днём, и солнце ещё видно. Через станцию «Московский вокзал» – и так хочется скорее выйти и пройтись по любимому Петрограду.
Со скрипом открываются двери, и, выпарив цаплей на платформу, я перемахнул турникет на выход в город. Последнее препятствие преодолено, и я на финишной прямой рыбой нырнул в московский вокзал, где у Петра меня уже ждали.
Здравствуй, Питер! Поездом в среднем ехать часов 8–10, а я с пересадками за 14 добрался и всего лишь с одним билетом за 21 рубль. Очко!
Фото на заглавной иллюстрации: Flickr.com/Rod Kashubin
