Семь лет

Стихотворения Всеволода Королёва вечными образами говорят с читателями о сегодняшнем. Полные звукописи и неожиданных ритмических ходов, они то отсылают к древнегреческой мифологии и современному искусству, то обращаются к историческим личностям и литературным персонажам. В подборке избранных стихотворений поэта за последние семь лет детство отпечатывается прятками во дворе, качелями и гаражами, Россия становится «полярным кругом террора», фашисты распинают Патрокла на кресте, оккупантская гроза нависает над родиной, а по новостям твердят о засевшей в болотах за океаном твари.

No pasaran

Нету в мире правды, вроде,
только это не по мне:
партизан на небосводе
подготовился к войне.

В тёмном поле мысли бродят,
с неба капает вода:
партизан на небосводе
подрывает поезда.

Это песня о свободе,
о великих чудесах:
партизан на небосводе
ищет пулю в волосах.

Мы в чудесном хороводе
славим вечную весну:
партизан на небосводе
лёг в могилу и уснул.

Доброта сейчас не в моде
и не сто́ит ни гроша:
партизан на небосводе
накурился гашиша.

В нашей карточной колоде
собрались одни тузы:
партизан на небосводе
улыбается в усы.

По квартирам волки ходят,
просят хлеба и детей:
партизан на небосводе
ждёт подмоги третий день.

2014

Уходящий в стужу

Уходящий в стужу — уходя, замри.
Почему ты снаружи, а не внутри?
Ты думаешь, я спятил? Так-то.
Слышишь, как барабан бьёт вдали?
Вчера Йокаста то ли пела, то ли пила́:
спроси ее, отчего застёжка лежит в пыли —
разумеется, со всем необходимым тактом, —
такие дела.

Атом безумия в танце кружи́тся в зелёном цоколе,
движется луч — вверх, на свободу, туда, где ночь.
Голову с плеч, вечером течь ясноликим соколом,
первая речь, верная власть ядовитых рощ.

Каменногостя не ждя никогда, не угадывая,
не призывая тяжести, не навлекая и не зовя,
снова металл на гранит, лязгая, перекладывает
ветреное окно, утренняя заря.

Пепельное лицо — пепельница опустошенная,
огненные сады, и ураганы, и вороньё.
Крик козлоногого бога — паника обнаженная,
Кирн! Оставайся ребенком! Время всегда твоё.

2014

Джакометти

Куда направлена колесница?
И почему задремал возница?
Похоже, сон, словно смерть — коварен.

Что видишь? В море, тобой разлитом,
мелькают отблески киновари,
седые гордо расселись судьи —
они читают свои молитвы.
Ребёнок, брошенный на распутье,
черпа́ет силы в хмельном отваре.

Куда направлена колесница?
Кто ею правит? Что ему снится?
Похоже, сон как ребенок — хрупок.

Ответь, зачем тебе карта мира?
Оглох от звона радийных рубок,
и боль — не боль, а весна, к примеру,
ты променяешь глаза на лиру,
ты всё отдашь, чтобы стать Гомером,
но ты — удобопитейный кубок.

2014

Когда судно, как будто заснув...

Когда судно, как будто заснув, накренилось в сторону,
а вода наконец нашла свой путь сквозь прогнивший дуб,
он подумал, что надо бы выпустить чёрных воронов.

И не то, чтобы он был уж очень жесток и туп,
хотя это мы тоже, конечно же, со счетов не сбросим,
если в руки когда-то получим счеты, а не уступ.

Одиночный замер среди гордых и вечно спокойных сосен
никого не страшит: кто помнил — давно в гробу.
И пожухли листы бумаги, и вновь наступила осень.

Вещи покидав в заднепри́водную арбу,
уезжает подальше от новой родины пожилой татарин —
очень трудно с жёлтой звездою прожить на лбу.

По ночам я чувствую запах какой-то несносной гари,
а знакомый каждому голос из новостей
всё твердит о засевшей в болотах за океаном твари.

И во время того, как Ахилл расстилал постель,
он узнал, что фашисты распнули на медном кресте Патрокла,
пригласив на это фашистских глазеть детей.

Льют дожди, осень в силе. И кажется, даже душа промокла.
Чтобы воронов чёрных не привлекать,
по ночам всё раньше свет электрический гасят в окнах,

и всё раньше усталые люди ложатся спать.

2015

О. К.

Не прибуду к тебе — при тебе я буду,
не забуду, а буду за.
Я пришёл не куда, я пришёл откуда,
я увидел, закрыв глаза:

за слезою слеза по земле летела,
за лесами росли леса,
зализали раны, залатали тело
золотистые паруса.

А за летом тело, за телом гости,
а за ними тоска и лёд:
на заливе ветер бросает кости,
завершая круговорот.

2015

Выходи во двор...

Выходи во двор, поиграем в прятки.
Есть качели ржавые и гараж, скамейки
и трава. И земля. В общем, всё в порядке.

Уподобься пляшущей канарейке:
щебечи и порхай, пока грозный голос
из окна не прикажет: «Домой скорее!»

Значит, время вернуться уже настало,
а ведь ты нисколько не наигрался,
но тебя любезно в постель уложат.

Над тобой пропоют неземные песни,
ты заснёшь, закутавшись в покрывало,
и пока не проснёшься, тебя не вспомнят.
а когда не проснёшься, тебя забудут.

2015

И Невский шёл по кругу

И Невский шёл по кругу.
Кругами рассекая,
как ножницами, пыль под головой,
ты шёл с толпою по пятам в желании ничтожном
перевисеть Христа и перепить Сократа.

Какая в этом всё же скука — ​из дальнего кармана потайного ​достать моменты и подкинуть вверх,
и ждать пришествия орлиных легионов
на белой паперти раскинутых снегов,
а решка выпадет, так тоже ничего.

2017

В бесснежных рвах

в бесснежных рвах и старых ливневых заплатах на продолье
остриженные волосы влекут на плечи солью из воды простой как два,
и винночёрный виночерпий бесконечный от начала до конца,
а впрочем где концы — сплелись узлы и спутались начала от начал,
которых нет как нет листвы и есть листва, и есть покой, и есть веселье
не там, но где, не тут, но там, не тут-то было, говорят немного странно,
как будто с придыханием и с ударением на том, что безударно,
что невозможно, если вдуматься конечным образом в последний признак,
и призрак дома возникает на пространстве коридоров заплетённых
в те времена узлы, невольничьи оковы, где смешались все начала,
которых нет как нет мерцанья разлинованной бумажной и бегущей
по лезвию, ах как же назывался этот вид ножа, что режет всех больнее
не то, не те, и стены нитями пунктирными налипли на бумагу
как род портретов не запомнившихся тем, кто их не видел
не больше, чем тому, кто простоял в задумчивости мрачной и суровой
до побледненья: затемненье, вспоминаются потоки света льются,
и дело чудное нелепое становится чуть слышно по малиновым заборам
скользит не луч, скользят скользящие и вкрадчивые мысли,
вкрапленья золота, ах если бы мы все сказались вдруг больными
и очутились чуть дыша антигриппиновым отваром на отвальных горизонтах
и охранительных прикормленных веригах, снегири уходят в небо:
как долго я не видел снегирей, наверно помню в самом светлом детстве
белым-бело, и красное на белом, и чирикали до самого достаточно, довольно,
мне справа бы в пазы, которые готовые, голодные и жадные до брата,
соединенье паутины, по-утиному ползком от благодарных,
ты выделяй не выделяй, и не хватает справа точки как пазов,
в которые войти не выйти, не выглядывай в окно от горизонта до полудня,
и древо древу рознь, и тополиными ветвями облизнуть бы лихолетье лихорадка,
навершие хлебов, начальники, кентавры, радаманты, судьи, клеопатры и убийцы,
а снегири как снега нет и не было владеющих ветвистыми рублями коридорных
как семечек, залузганные речи как солома, как проводка в заискреньи,
податься бы по лес, в укромных заводях кувшинки, водяные и стрекозы обмельчали,
ручьи текли некошенные, страстные царями, копьями, стадами, горизонтами, ветвями,
и ветви нет не ветви бархатистые клевали долотом неугомонными сторицей,
история рвалась на снегирей и золотистым илом полуночья мгла белела
в бесснежных рвах и старых ливневых заплатах на продолье.

2018

Когда на первое бывает обед...

Когда на первое бывает обед,
комариным жалом направленный в грудь,
гималайский медведь простирает лапы.

Ты помнишь танцевавших на твоей ляжке
как проходящий век помнит дерево:
кинохроника на опустевшем вокзале.

Ты, с пеной у рта и искривленным зубом,
в уголках рта твоего застыл янтарь,
сколько стоят слова твои?

Ты берёшь их с размаха горстью
и бросаешь себе под но́ги
в темноту полуденного Кутаиси.

Ты же помнишь, ты же знаешь:
они вечно танцуют на ляжках,
они танцуют всегда.

но не замерзшие теплицы...

но не замершие теплицы тёплого, не замёрзшие парники,
унесённые ветром как сломанные штыки,
и совсем не горящие факелы.
просто цапли на длинных ногах и ларьки, ларьки,
удлинённые веком ряды — всё ларьки, ларьки,
приоткрытые двери — охота, го́рдонс,
огурцы, помидоры, капусты листья, щелчки, щелчки,
заревом отходящих лун захолщованные мешки
и всё чаще и чаще, а в чаще всё лепестки,
и столбцы лепестком беспредельно длящих
как разлепленных, неболящих.
но не замершие теплицы тёплого или тепло носящих —
только кашля глухие крючки, крючки.

поминание ладного лепит блинами в сковороде,
стылыми пельменями в кипятке, но смычки, смычки
убыстряют движение, однако же холодеют руки.
у растущего месяца в бороде
шепелявятся звуки, и всё где-то там, нигде,
как вопящие суки.
ты встаёшь в пустоте под небом, вгрызаясь корнями летящих фраз —
(целовали небо овчарки да поутру,
заплетались косы деревьями на ветру,
петухи выли железом вылитым), —
и хрустящих ногами банок волчки, волчки,
поминание цветом остылых глаз, да зрачки, зрачки,
пустотою под небом
и белым пшеничным хлебом
сотрясают стальную лачугу толчки, толчки.

Архипелаг

Поторопиться вдоль вагона ждут иголки по мостам,
перелопачены полотна, мимо сохнет береста.
Нева, ты кормишь воробьёв пустой глазницей поутру,
я тёмно-синее пшено на розовеющем ветру.

Какие призрачные лбы, какие кости — вышина!
Узкоколейным колесом от искры крашеной пшена
на три билета в этот край приходит, заревом влеком,
одноколёсный, одноместный, заторможенный вагон.

И по путям, и над путями скоростями черепах,
следами в след на ослепительном мерцании рубах
калейдоскоп из красно-белых крепкосшитых кулаков:
ты поднимай — ушёл давно твой монорельс без дураков.

А после — руки из карманов, после — греться на ветрах,
белёсой тенью столкновений завывая на буграх.
Мне три. Пожалуй, оба сразу рядом, чтоб потом не опоздать.
Кто этот в шапке? Ноги шатки и берёзы — благодать.

RA

Лето в душной и знойной своей красе
стало часом, когда улыбались все
изобилием высшей марки.
А из берега вздыбились две руки,
возжигая факелы-кулаки,
и висели на них овчарки.

Оберег охраны — благая весть,
голова на блюде, печальный весь,
ты ведь сам попросил об этом… —
был всегда и во все времена одним,
но спасал от раздумий, рисуя нимб
над хозяином кабинета.

Исходя из сущего пустяка —
допущения цельности языка, —
охраняя её от скверны,
оберег оборачивал правдой ложь,
оберег вворачивал в спины нож
и спасенье давал (наверно).

Государство России — полярный круг,
из террора в террор как из люка в люк,
ненасытная Африканда.
На границе ржавых своих ночей
вечным жалобным пением палачей,
культивированьем баланды.

Так бывает, далёкий мой добрый друг,
херувим оказался Трофимом вдруг,
а с небес не дождались манны…
«Государство России» запрещено
ни на что не годное, как пшено
ядовитое от обмана.

Так покойтесь с миром среди костей,
господа комитетчики всех мастей,
схемы Шмидта и дети Хвата.
Пусть вам снится пепел над головой
и конвойных умалишённый вой,
повторяющий стон набата.

2018

Этот красный язык распухает бедой

Этот красный язык распухает бедой,
раскалённый потрёпанной плёнкой свинец,
ошалев от толпы как с монеткой пустой
не расстаться от воздуха воет птенец.

Этот чёрный язык — не разжать рычагов —
всё грохочет ржавеющей россыпью нас
взаперти, в перебранке сигнальных гудков,
в зеркалах обездоленно-липнущих фраз.

Этот синий язык проливных мертвецов,
где собаки молчат, но разносится лай,
где в поход на соседей собрали бойцов,
не сказав что Елену убил Менелай.

Перебитая память хрустальной грозы
засыпает гранит на гранёном ветру.
Как с монеткой пустой. Положи под язык.
Этот белый язык снегопад поутру.

2018

Оккупанты всегда на другом языке

Оккупанты всегда на другом языке,
даже если похожи слова.
Как по улицам злоба с дубиной в руке,
как под шлемом болит голова.
Вот они и явились — пришли-то давно,
но до времени пряча глаза, —
а теперь ничего: запотело окно,
и по улицам бродит гроза,
что из Крыма упорно и долго ползла,
заглянув по дороге в Донбасс:
стало тесно ей, бедной, от липкого зла,
и она объявилась у нас.
Но не в первый же, собственно, раз.

2021

Чем перекошенней лица

Чем перекошенней лица, тем чёрные шлемы прочней —
толстые стены темницы нарядных румяных парней.
Вот забежали в кафе, применяя электроразряд —
вечное аутодафе против тех, кто не спят и не свят.
Новая правда суровых и хмурых, и правда не очень нова:
снова свобода без слова и снова без права права́.

К. Т.

Камни подброшены и застыли,
воздух сворачивая в клубок.
Были. Неправда. Но снова были.
Как называется тот цветок?
Вогнуты линзы и круглы даты,
холод гранитных пустых костров.
Белое яблоко, соль заката,
шёпот растресканных в о́гне дров.

Язык — это просто подпись на черепке

Язык — это просто подпись на черепке,
и в нём есть Нестор с кубком вина в руке,
а также подсчёт быков и мешков с провизией. Каждый его ион
не менее логос, чем список судов, отплывавших на Илион,
в котором, во время кровавой бойни, открывший глаза, что отчаялся полумер
приходит на остров, чтоб вспомнить того, кого только по имени помнил и сам Гомер.

Картины к стихотворениям предоставила Надежда Журавская