Рассказ «Люблина Медоваевна»

***

Вдалеке была видна новая станция и пути. Все остальное, от холма, на котором стоял поселок, до станции и дальше завалило туманом. Редко торчали из него верхушки сонных деревьев. Где-то под туманом вились от поселка тропки - одна к станции, другая к лесу. Остальные, бестолковые, гуляли широкими поворотами по полю.  

Дома, построенные какой-то смущенной и нерешительной рукой, скрипели то тут, то там. Маленькие веранды с тусклым стеклом. Когда-то веселенькая краска, сходящая рваными лепестками. Сучковатые доски неровных стен, косящие окна, хилые калитки, поджатый фундамент. Всё это улыбалось грустной улыбкой, будто извиняясь за нежелание твердо и тяжело наступить на землю, обозначенную между людьми как законную для обладания и произвола. 

Поселок дремал - половина его спала, другая половина давно не просыпалась. Остальные давно либо перебрались в город, либо уезжали туда каждый день на ранних поездах, возвращаясь с последним вечерним. Сейчас бодрствовал в поселке один Федька.

Федька стоял, опершись о забор, и глядел вдаль, туда, где тропинка упиралась в станцию. Часто он проводил так весь день, царапая мягким звуком забор. Изредка Федька срывался и делал трусцой кружок по участку, чтобы согреться и дать волю природной своей неуемности. Для него случались в день только две вещи - движение к станции и обратно медленного, мягкого существа, которое Федька любил безрассудно и безусловно. Как человек размышляет о мире, строит своды правил и представлений, исходя из движения солнца, так Федька размышлял о мире, исходя из движения медленного, мягкого существа к станции и обратно. 

***

А Людмила Николаевна уже подъезжала к городу. В этот раз она успела на первую электричку, поэтому народу было не так чтобы битком, даже удалось сесть. В следующей, идущей через полчаса, приходилось стоять в гремящем тамбуре - ехали, все к одному часу, заводские рабочие с дальних станций. Несколько и сейчас были в поезде, с одинаковыми черными сумками через плечо и вывороченными станком кистями рук. В синем свете вагона эти кисти шевелились, как толстые крабы на прилавке в супермаркете, пробующие, какие движения им еще подвластны. 

Людмила Николаевна сразу начала замечать “своих”. Легче всего было угадать по тележкам, которые редко кто теперь покупает или продает. На двух колесах, с металлической ручкой и каркасом, к которому обычно крепился клетчатый ранец или старый вещмешок. Такую тележку таскали за собой многие бабушки, а вот “своих” можно было отличить по ящичку, который также крепился к тележке. Ящичек обычно подбирался у магазинов или на рынке, и долгие годы мог служить отличным прилавком. Все владелицы этих тележек встали сегодня затемно, имели в самом надежном кармане завернутое в полиэтилен пенсионное, и держали в руке билетик, чтобы не потерялся. 

Людмила Николаевна счастливо минула турникет на вокзале и покатила свою тележку по мостовой проспекта. Катить было недолго, одну станцию метро. Можно было проехать и на троллейбусе, но Людмила Николаевна предпочитала прогулку. Еще весь день сидеть. 

Когда-то проспект поражал ее, даже пугал своей яркостью, шумом, грязью. Сотни машин в медленно ползущей пробке чадили газом, спешащие на работу что-то бросали, не глядя, в урны, плевались и бесконечно разговаривали. Но больше всего давили бесконечные вывески, объявления, реклама, наклейки на машинах, витрины, названия, надписи на одежде. После областного пейзажа это душило своей корявостью и пестротой. Но, главное, они давили ощетинившейся вовнутрь проспекта торговлей.

Сегодня проспект уже не поражал Людмилу Николаевну. Она научилась, совсем как городской житель, не замечать всевозможной грязи, смотреть прямо или под ноги и думать о своем. Раньше ее передергивало от случайно услышанного разговора, от взгляда, рекламы, надписи. Не понимая деталей, она отчетливо слышала, как все кричит об одном - купи, продай, продайся, поторгуйся, одолжи, возьми в долг. Теперь Людмила Николаевна свыклась.

Проспект заканчивался Владимирской площадью, с большим одноименным собором. Здесь всегда было полно людей, особенно утром  вечером. На площади было полно ресторанов, кафе, магазинов и целых комплексов магазинов, офисов и отелей. Но Людмила Николаевна никогда не рассматривала всего этого нагромождения, сразу сворачивая на узкий Кузнечный переулок.

***

На Кузнечном торговля шла вдоль узкой мостовой. Рядом было метро и вход на Кузнечный рынок, да и вообще место людное. Торговали здесь в основном едой. Были те, кто раскладывал и старинные книги, канделябры, вязанные шапочки, но отчего-то дело не шло и такие торговцы быстро пропадали, уезжали толкаться на север города, на знаменитую Уделку. Таков был обычай. 

Сидели здесь бабушек пятнадцать, у каждой что-то особое. Одна раскладывала поделенную на ломтики тыкву, завернутую в пленку, другая - соленья самых разных сортов, от огурцов до капусты. Были и горки картофеля, свеклы, поздние яблоки коробками, лук, чеснок. Кто-то привозил домашние яйца. Для зелени было поздно, а вот грибы пошли, и ими торговали почти все. 

Все торговки были пенсионерками, часто одинокими, и для них эта торговля была единственной возможностью что-то добавить к скудной пенсии. Эти деньги считались за везение - мало кто покупал вот так у бабушки с улицы, мало кто даже замечал их. Однако деньги все же немного получались. С ними можно было купить, например уже больше половины списка в аптеке, или взять говядины на рынке. Все эти бабушки когда-то прикатывали сюда свои тележки со страхом, с неловким чувством самозванца. Им не хотелось торговаться, они легко уступали и обманывались. Некоторые через пару дней пропадали, а некоторые торговали уже годами, войдя во вкус, жестко и твердо, со вкусом и хитрецой, не боясь обратиться к прохожему и немножко соврать. У таких было свое, по неписанным правилам застолбленное место на тротуаре.

Отдельная часть торговок сидела с весьма необычным товаром. Они были помоложе, имели поясную сумку и взведенные ресницы. Торговля у них шла на раскладных столах, товар был заводской - носки, электроника, колготки. Если товар кончался, откуда не возьмись появлялись бородачи с баулами и раскладывали новый. В конце бородачи помогали считать выручку и увозили машиной стол. С этими столовыми торговками бабушки не общались и очень их не любили.

Был тут, единственный в этом ряду мужчина, дед, живущий возле молокозавода в области. Он, как говорили, имел специальность - торговал только утром, пока много людей, и только молоком и творогом. Дед был резкого, громкого характера, держался особняком. Людмила Николаевна тоже имела специальность - варенье. Как мать научила, еще до смерти Сталина, так она и варила. Была пара секретов, как специю добавить, по-особенному, как сахар подержать. Так что варенье у Людмилы Николаевны даже имело постоянных клиентов. Особенно малиновое - как раз в этом году урожай был щедрый, и получилось много. Его, в баночках с аккуратными прописными надписями на бумажках поверх крышки, и расставила Людмила Николаевна на ящичке, да еще немного грибов и яблок в пакетах. Вернее, не расставила, а разбросала. Последние дни болела спина, приходилось брать баночку, нагибаться, сколько есть возможности, а потом эту баночку отпускать. Баночка со стуком падала, немного качалась, и крепко вставала на ящик.

Особой торговкой была Валентина Дмитриевна. Приходила она одной из последних, но место ее, в середине ряда, всегда было не тронуто. Валентину Дмитриевну почитали как самую маститую из всего ряда. Торговля у нее шла бойко. Словом и голосом владела она твердо, да так, что даже прохожий, минувший ее, всегда оставался тронут и часто мог заглядеться на товар сидящих дальше. Валентина Дмтриевна помогала советом, ей можно было доверить товар, одолжить или просто поговорить по душам.

Из-за болезни она приходила одной из последних. Всего, что осталось у Валентины Дмитриевны от здоровья - только сидеть да говорить. Ноги у нее были уже не свои, потому и уходить приходилось раньше. Торговки держали по ней мерку - если Валентина Дмитриевна поднялась, значит и день к концу. Она поднималась, будто из воды, упираясь рукой в спинку стула до белых костяшек. Медленно упаковывала товар в вещьмешок на тележке, прилаживала свой прочный, пластиковый ящик и делала шаг. Каждый шаг для нее был чем-то, на что она решалась, во что вкладывала старую свою волю, память движения и энергию, оставшуюся от слабого утреннего куриного бульона с разваренной вермишелью. Она делала шажок и застывала посреди людского потока, решаясь на следующий. Через полчаса ее еще можно было видеть на другом конце площади.

Но главным в этом шаге была нетвердая победа желания жить. Валентина Дмитриевна знала, что череда побед будет длиться недолго, что первое поражение или даже ничья отправит ее в могилу. Торговки дивились - бабка детей своих пережила, двух внуков, еле ползет в свою конуру, чтобы завтра притащиться обратно, и так день за днем. Прохожий кривился, упершись в ее остановившуюся тележку - зачем этот ком тряпья, бесконечно отставший от всего, живёт на этом свете. Ведь ей даже не объяснишь, как надо жить, что нужно делать. Валентина Дмитриевна и сама давно уже не имела четкого представления, зачем живет. Она просто жила, как живет дерево на глинистой почве, полумертвое и слабое, но по весне выпускающее редкие почки. Эта была жизнь ради жизни, первобытная и мудрая. 

А в самом конце ряда, на отшибе, сидела Лиловый платок. Так про себя звала ее Людмила Николаевна, из-за яркого платка, в который была замотана голова торговки. Имени ее никто не знал. Знали только, что ей и пятидесяти не было. Зато выглядела она сущей старухой. Одни глаза ее уже говорили о многом - тусклые, со странной синевой, и выпученные, как картофельные глазки. Она никому не платила, ни с кем не общалась - недели две назад пришла и села в самом конце ряда. Никто не прогнал. Большинство торговок боялись коснуться ее даже словом, суеверно опасаясь заразиться несчастьем. Изредка пробовали пообщаться с ней соседки, от них и шли по рядам те немногие сведения о Лиловом платке, что знала Людмила Николаевна. Она видела Лиловый платок между головами других бабушек до полудня. После полудня она начинала медленно склоняться к земле - то ли от усталости, то ли от болезни, которая чувствовалась в ней издалека. 

Товар Лилового платка был совсем плох. Было трудно понять, что это вообще такое. Без ящичка, прямо на земле, на ровно разложенном носовом платке стояла пара изношенных галош самого маленького размера. Галоши были плотно набиты черной землей, походящей на кофейную гущу. Из земли же, будто из последних сил выбравшиеся на свет, выбивались цветы. Обычные цветочки, не полевые, конечно, но и не гордые, садовые. Наверно, пересаженные из домашнего горшка, а может и с общественной клумбы на Большой Московской. 

Эти цветочки даже не стояли, а скорее полулежали на скудной галошной почве. Видно было, что жить им оставалось недолго, может пару дней, если они вообще еще были живы. Блеклые, в дорожной пыли, с неполным кружком лепестков - жизнь их явно была безрадостна и тяжела. В потухших сердцевинах не было видно природы - воспоминаний о радости рождения, подрастания, счастливых дождей, жизни вообще. Они упирались корнями в резину, сковавшую то немногое, куда еще можно было направить корень в поиске спасительного пропитания.

Вот с каким товаром сидела Лиловый платок. Никто не спрашивал, но все были уверены, что эти галоши - последняя попытка избежать того, чего торговки боялись пуще всего. Боялись они милостыня. Не милостыня черных старух у собора, а милостыня в переходах метро, у заплеванных урн на проспектах. Мутная баланда на раздачах нуждающимся, в которой тонешь и которой захлебываешься с каждой съеденной ложкой. 

Перевалило за полдень, отторговали первый людской поток. Парило, как перед дождем. У Людмилы Николаевны ушла половина, что было хорошо. Часто приходилось везти товар обратно. Торговки разговорлись, начались перекусы. Кто-то развернул газету. Было слышно, что солнце медленно и мягко трется о небо, как масло по блину.  Людмила Николаевна прикорнула.

***

 - Люблина Медоваевна!

Ее разбудил писклявый, дребезжащий детский голосок. Она слышала его почти каждый день, это был голос малыша, который шел с бабушкой домой с каких-то кружков. Бабушка любила останавливаться у места Людмилы Николаевны, чтобы купить кое-что из солений или просто поболтать о том, что в мире делается. Было видно, что делает она это немного и из-за снисхождения к негородской ровеснице. Внучок ее всегда с интересом смотрел на хозяйство Людмилы Николаевны - баночки, ящик, тележку, яркий платок. Весь белый, с узким разрезом голубых глаз и вечно мокрыми алыми губами, он тоже начинал что-нибудь рассказывать невпопад. Говорил о своем дне и услышанных в саду песенках, фантазировал. 

Но самое главное было то, как он звал ее. Люблина Медоваевна - детский язык, еще не стянутый каркасом скучной логики человеческих имён, лепетал по созвучию то, что подсказывала душа. И в эти моменты Людмила Николаевна чувствовала тепло, которого не было с самого раннего детства, вспоминала давно ускользнувшую в общем беспорядке простую деталь. Дома вокруг сдвигались плотнее, люди скучивались, воздух густел, становилось уютно быть с самою собой. Спроси ее в этот момент, отчего ей так хорошо и привольно - она не ответила бы даже улыбкой. Она бы не услышала.

***

К вечеру торговля пошла как обычно, бойко и шумно. Узкая полоска тротуара забилась до отказа, пришлось двигать ящички ближе к дороге и припаркованным автомобилям. Только Лиловый платок сидела как сидела, согнувшись над своими цветками. Спешащие прохожие поглядывали на небо, оно давно тяготилось тучей. Солнце ушло за дома с той стороны площади. Теперь нужно было проторговать как можно больше, пока есть поток. Начались зазывания наперебой, стали делаться скидки. Все следили за Валентиной Дмитриевной - как она начнет собираться, значит, пора.

Начало моросить. Торговки  достали дождевики. Горожане всегда удивляются, где эти бабки находят такие - из тонкого, мятого полиэтилена, бледно-жёлтых, голубых, салатовых оттенков. Почти как мешки для мусора. Под этими дождевиками с острыми капюшонами, и без того незаметные для бурлящего города, они становились почти что невидимыми. Люди любили посмеяться над этими одеяниями, но не любили стоять за дождевиком в очереди, садиться рядом с дождевиком в поезде или объяснять ему, как пройти. Рядом с таким неуклюжим дождевиком все время возникает неудобство и желание поскорей разминуться.

Поторговали еще с полчаса, дождь полил. Валентина Дмитриевна медленно развернулась всем корпусом и взялась за ручку тележки. Все заторопились со сборами - торговли сегодня больше не будет, а мокнуть не хочется. Лечиться и денег нет. Сидеть осталась только Лиловый платок. Её спина постепенно темнела от воды. Какой-то выпивоха с лицом злого будды споткнулся о ее товар. Маленькие галоши покатились, попадая под ноги прохожим. Разлетелись по мостовой комочки земли. Но Лиловый платок так и сидела, согнувшись уже почти до земли. Все это заметили полицейские, сутуло спрятавшиеся от дождя в арке рынка. Трое вышли посмотреть, главный остался в арке. Торговки засобирались шибче.

Один из полицейских нетерпеливо похлопал Лиловый платок по худой, промокшей спине. Когда он нагнулся, его ворот открылся, и холодная вода залилась в потное спинное пекло. Он распрямился и выругался, поправил куртку. “Пойти что ли сказать им” - подумала Людмила Николаевна. Только что сказывать, да и самой лучше им не попадаться. Торговля ведь в черную. Ей стало нехорошо, как-то скользко и неприятно. И все же нечто пока не давало ей уйти отсюда. Попискивало, как сдавленная мышь. Другой полицейский что-то сказал Лиловому платку, нагнулся, придерживая ворот, похлопал по спине, слегка толкнул в плечо. Лиловый платок повалилась на бок.

Главный стоял в арке и докуривал сигарету. Он махнул пухлой рукой, мол, сейчас, докурю только. Было видно, как он еле затягивается, чтобы отсрочить выход под дождь, к этому совсем ненужному, непонятно зачем посланному ему человеку. Это и в статистике-то не отразится. Даже если она умерла - это будет не хорошо и не плохо, это ноль. А мокнуть, ждать скорую, еще вдруг придется фиксировать смерть - всё это уже в минус.

Людмила Николаевна смотрела, и было все так же скользко и неприятно. Она уже совсем собралась, только не могла сдвинуться с места. Что-то важное происходило прямо в этот момент, однако она ничего уже не понимала, все было как-то запутано, вспоминались советы, обстоятельства, поговорки на разные случаи, и чем дальше, тем непонятнее было, что делать.

***

Паша не умел парковаться. Хорошо, конечно, что взял папину, солидно, но на кой черт она теперь, если все равно встреча в кафе, а не у метро. Уже минут пять приходилось тыкаться в единственное свободное место на всем узком Кузнечном. В стороне толклись под дождем менты, и это действовало на нервы. Наконец удалось встать, Паша сгреб с заднего сиденья зонт, маленькую неудобную сумку и букет, стал осторожно выбираться из машины, чтобы не задеть поверхностью соседней блестящую дверь папиной. Сразу промок и, морщась, разобрался с зонтом. Достал сигарету, прижал локтем цветы, сунул под мышку сумку, чиркнул зажигалкой и взошел на тротуар, с трудом обойдя какую-то старуху в дрянном голубом дождевике. Где только такие берут. Споткнулся об эту идиотскую тележку, измазался.  “Разберутся! А мне еще собаку кормить” - крикнул ему дождевик, зашуршал и покатил свою тележку прочь. Сумасшедшая. 

Иллюстрации: Александра Ренуар