Рубиновые эпитафии
Память и мышление человека, осознающего, что его тело постепенно покидает жизнь, искажаются: тяжело болеющие люди, прикованные к постели, перестают ощущать время, растворяясь в воспоминаниях и переживая одни и те же моменты раз за разом. Так произошло с безымянной парализованной женщиной, лишённой зрения и речи в повести Анатолия Тушнова «Рубиновые эпитафии». Картины её настоящего фрагментарны и построены лишь на звуках. Родственники считают героиню живым трупом и планируют замуровать её комнату. Рутина по уходу за болеющей, лёгшая на плечи семьи, внушает женщине страх и чувство стыда, и ей не остаётся ничего, кроме путешествий по лабиринтам сознания. Отчуждаясь от себя в прошлом, она рассказывает о своём детстве и взрослении в третьем лице, вспоминая горькую утрату близкого человека, первую любовь, ложь, и то, что превратило девочку в живую статую. Какая судьба ожидает героиню? И почему конец любой истории отчётлив, а её началом часто пренебрегают?
Я не хочу уходить вот так!..
И они изолируют мою комнату. И они замуруют мой мир. И где прежде жила душа, преданная ими, покрывала скроют зеркала, пыль покроет мои воспоминания на оставленных предметах… Правда, я не буду честна, если скажу, что не хотела этого. Я не боюсь, что за стенкой будет жить семья, расставшаяся со мной, и продолжать смеяться во тьме. Это не я покинула их…
За бушующим морем, именуемым миром, живут мои родственники. Я жду встречи. А пока маленькое дитя подходит к двери и видит мою комнату, я раскрыта, как эта книга. Что это в ее руках? Она приносит цветочную вазу. Цветы на крышку моего гроба. О милая, в твоих руках если не небесное веление, то лишь суеверие моего брата и его жены. Закрывая ладошкой свое лицо, это прекрасное создание убегает. За окном ветер рассказывает прохожим о ее шалости… Наконец, мой брат, мое чудовище, в сопровождении своей жены приносят по вещице от себя.
Дождь льет на берегах памяти. Воспоминание о сестре теперь затерялось среди жалкого мусора, каким они заставляют мою комнату, и каплей замерзло на окне, за которым ветер поет бродягам мою историю. Ведь я теперь на виду… В любимых цветах, какими Ты нарисовал мою болезнь. Лепестки дрожат от страха. Люди не боятся этой комнаты, они боятся того, что залезло в ее стены и поет там. Цвет приходит в движение.
Ох, Дорогая, это чувство стыда танцует на бездыханном теле твоей тети…
I
Мое детство, мой дом с привидениями
Мертвая тень. Старый деревенский дом.
Мне не трудно сдержать эту боль, думает про себя юная Р. Она молода, и ей должно хватить сил. Но… Они знают, что впереди не все выглядит светлым и ясным… По крайней мере, этого не ждать, если все продолжат болеть…
Девочка молча сидит на высокой кровати и болтает ногами. Что она знает о болезни?.. Человек, как ей известно, считается больным, когда ему становится трудно дышать — трудно, почти невыносимо. Только представьте себе маленького ребенка, совсем крохотного и слабого. Он еще не умеет говорить. Р. пугается своей мысли, но что если он вдруг окажется болен, что если вдруг его родители окажутся невнимательны? Наверное, все родители страшно внимательны, пока ребенок мал… Человек считается больным, когда ему становится тяжело видеть — тяжело, ведь его глаза почти слепы. Р. кажется жутким представить, что младенец вдруг будет болен… И ей было бы жаль его. Родителям придется излить целые реки внимания, и важно чтобы вода в них всегда текла. Ведь река не может иссохнуть раньше, чем малыш проплывет по ней свою жизнь. Если вода закончится, малышу никто не поможет. Говорят, что человек болен, когда тот не может ни о чем рассказать. Речь — это кораблик малыша. Без него он утонет.
Смеркается. В темноте комнаты. В темноте своих мыслей. Р. встает с кровати и идет через комнату к двери. В ее одиночестве исчезли и пугающая железная печь, и стол с облезлой скатертью и черствой едой, и доставшийся от бабушки комод, и цветы, обычно стоящие на нем. Исчезла мама. За окном начинает стучать дождь, и Р. смотрит, как подкралась отвратительная погода. Дождь усиливается, и она, вздыхая, возвращается на кровать. В этот раз ложится и закрывает глаза.
Она боится заболеть…
И они замуруют мою комнату. Недосчитавшись всех своих гонцов, Ты краснеешь и даешь им указания, которые они не в силу выполнить. И тут не нужно выдумывать злодеев. Просто моя вера осталась на отшибе, между кровавым морем и пустыней тех бедных людей, о которых я веду историю. И они не уснут этой ночью, потому что дождь не даст им покоя. А капли расскажут о чей-то потере… Белая ткань скроет зеркала. А пыль осядет на деревянные поверхности. В пустом зале, где поднимается и опускается, не в силах молчать, занавеска с бледным выражением моего лица, как когда я увидела свои поминовения. Где работает советский «Рубин». Я слышу кашель мужчины. Это кашляет мой брат. А жена хлопает ему по спине. Семья ужинает. В тарелках монотонный консервный суп, похожий на пюре. Все опустили головы, боясь показать мне свои лица… Их и вправду трудно разглядеть…
Кто-то включил в комнате Р. свет, прервав человеческую нить. Проснувшись девочка приняла отца за вора. Зачем вору включать свет?.. Полусонными глазами она смотрит на вернувшегося с работы отца, удивляясь, почему она его не узнала.
Я боюсь, честно…
— Спишь ты что ль?..
Р. встает и с улыбкой встречает мужчину.
— Привет, — отвечает Р. и начинает накрывать на стол.
— Еле успел я… — вздыхает отец, — Видела, что на улице творится? Ты поди спишь тут весь вечер?.. А дождь-то непростой. Помнишь бабушку Валю? Когда-то с нами работала… Эх, сколько людей ушло-то. А она тебе конфетки дарила, когда ты помладше была… Ты и не помнишь поди…
Отец пьет чай и уходит в свои мысли.
Если мама была к тому моменту уже на полпути к могиле, то вспоминая, когда я начала терять своего отца, я думаю, это был именно тот момент. Потому что конец истории всегда отчетлив, а её началом мы пренебрегаем. Укутавшись в шубу, прикоснувшись голой рукой к обледенелой тайне… Всякий человек полон тайн. Но за родителей всегда страшнее…
— Что с ней? — спрашивает Р.
Отец поворачивается к дочери, но не отвечает.
Р. занимается у себя в комнате. На столе перед ней лежит большая тетрадь со старой рыжей бумагой. Воет ветер. И будто призрак, в комнату к девочке заходит мужчина:
— Идем? — тихо спрашивает отец, боясь кого-то разбудить… Но кого?.. Дочь смотрит на отца, начинает медленно собираться. — Посмотри ты. Сонная муха, — дочь останавливается, потом начинает собираться чуть быстрее. — Ну оставайся, дальше спи, я один пойду… Нет? Не хочешь?.. Эх, ты. Смотри чтоб ногам тепло было.
Тепло?.. слышно в темном коридоре. Шаги в темноте. Скрип большой двери. Сильный ветер. Выйдя из дома, отец спешит уйти в глубь двора, оставляя дочь снова ждать. Р. медленно спускается по залитым водой, кривым ступеням. Холод и кто-то еще стараются помешать маленькой девочке.
Отца нет целую вечность. Особенно если помнить в этот момент о больной матери…
Когда отец появляется, вместе с дочерью они запирают калитку и уходят. Им приходится идти по кочками сельской дороги и искать тропинки между больших луж. Дождь почти закончился, но все еще желает остановить Р. Когда отец берет ее с собой, она испытывает странные чувства, которые ей не с чем сравнить. За ним тяжело поспевать. И иногда ей действительно страшно, что она может отстать и потеряться. Но страшным кажется и то, что однажды он не возьмет Р. с собой. Такое уже было несколько раз. Она не знает, из-за чего. Тогда Р. долго мучилась, ища причину. Где она была виновата…
Отец отдалился далеко от девочки. Слышен вой собак.
Р. тяжело дышит, спеша за отцом. По обе стороны от дороги она видит поредевшие улицы с приземистыми домиками. Редко бросая взгляд вперед, где остановился в ожидании туманный образ отца, со слезящимися глазами, девочка торопится и пытается объяснить себе почему. Почему некоторые дома выглядят как обесцененные послевоенные фотографии. Почему она ни разу не видела людей у ворот этих косых жалких сооружений. Почему в заброшенные дворы так никто и не вернулся, а разрушенные дома так никто и не отстроил. Но она быстро отпугивает эти мысли, добежав до отца. Ведь где-то рядом стоит их дом. А у них с отцом есть важное дело. Хотя Р. знает, что впереди ее ждет еще одно испытание…
Каждый раз страшно, когда по дороге в аптеку они останавливаются у этого жуткого дома. Один из тех двухэтажных домов с обшарпанными стенами и выбитыми окнами, при виде которого она всегда нервничает. Спирт можно купить в той же аптеке, думает Р. Но мама любит папу, а он заботится о ней… и даже в такую погоду… готов идти за лекарством. В такую погоду вся сволочь сидит там… прячется внутри… и пьет… это то, что показывает, что отцу тоже бывает страшно…
Р. ждет на улице. Отец кивает ей и уходит внутрь… У них ведь есть неотложное дело. Она потеплее закутывается в куртку, которая для нее слегка большая. На миг ей кажется, что она слышит голоса. Но только это. Она может лишь догадываться, что происходит внутри дома, а порой у нее нет возможности не рисовать эту неприятную картину.
Лицо девочки медленно охватывает еле заметный страх.
Возвращаются домой. Идти трудно обоим. Р. не может ни смотреть на отца, ни выбросить из памяти то, что было. Грязь от пронесшегося дождя липнет к ногам. Дочь по-прежнему отстает от отца. Ей долгое время казалось, что она не должна отпускать его одного. В этом была ее маленькая миссия. Но на деле, ни у одного ребенка не хватит сил противостоять своему родителю.
Пронесшийся… пронесшийся над морем… Р. вязнет в грязи, неуклюже перешагивает, но спешит за отцом. Море… Подходят к дому. Отец поднимается по ступеням, Р. закрывает калитку и идет гулять по двору. Постиранное, но забытое под дождем белье развивается на сером небе. Темный коридор. Пока Р. одна гуляет во дворе, она представляет, как нерешительно пробирается через темноту в доме ее отец, боясь включить свет; как ее мама, должно быть, спит в их кровати или изображает сон. Собственно, из-за болезни теперь и не скажешь, где сон, а где смерть. Уроки-то хоть успела сделать?.. Или со школы спишь?.. Про-нес-ший-ся… Про-нес-ший-ся над морем… оставит ветер… Р. занимается за столом со свечой, читая вслух. Я слышу ее чтение, пока сама нерешительно приближаюсь к комнате родителей, но для меня это длится вечность, особенно если помнить о больной матери. И в тот момент, когда мне удается заглянуть туда, меня опережает отец. За ним приходит Р. и медленно склоняется к стене у самого входа… Больше всего на свете, я бы хотела подарить больным… их море… их корабль… где они не будут чувствовать себя слабыми и умирающими.
II
Когда-то это было моей тропой. И я свыклась с мыслью, что у меня всегда есть возможность вернуться. Извилистые тропы, соединяющие мои страхи. Ныне я иду по бездне стопами, и взываю к тому, кто освободит моих демонов и ангелов… Потому что никто: ни учителя, ни ученики, окружающие Р. ни сама девочка — повторюсь, никто не знает ответа, что я ищу. Безумное дитя… ты живешь среди убийств, среди зверей. Но не плачь громко… О горе мне, ты живешь среди разврата и грубости, и мелом пишешь на доске почему. Не смею взирать на небо. Потому что все мы: и учителя, и ученики, и сама Р. — помышляем о страшном дне, и тогда нам кажется, что наш свет еще прольется на те тропы и идти однажды станет легче… И сразу же убиваем надежду. Этим лампам четверть века. Увы, мне грешной… Мои скверные глаза тонут в черном течении их платьев… В шуме старого дома, где за сдвоенными столами сидит человек десять. Юная Р. ест свой суп. А я снова возвращаюсь в их темный коридор. В детстве он всегда казался мне таким широким, и душе моей приятно было бегать тут, пока в комнате раздавался родительский смех, но сейчас я с трудом умещаюсь. Всем все хватает?.. Тарелку?.. Клади, клади вот сюда. слышу я голос своей тети и это значит, что мне пора продолжить мою историю. Р. с потерянным взглядом, машинально продолжает есть. Ложка в ее руке трясется. Кто-то продолжает ходить в коридоре, принося еду тем, кому не хватает. Р. прикусывает язык, проскальзывает вопль. Взрослые спешат ей помочь. С присущей им громкостью. С присущей таким минутам нервностью. Это все, должно быть, доносится и до тех, кто сейчас ходит в коридоре или кто находится в комнате родителей… Нет. Р. знает, что никого в той комнате нет. Разве что гроб ее матери. До крови. До крови?.. Ну… Не трожь… скажи ты ей… Помой… Отстаньте вы, сама разберется. Лед нужен… Что сидим? Наливай… слышно и в комнате с покойницей через тонкую стенку. Разные голоса за стенкой постепенно становятся все менее отчетливыми, и наконец, когда все замолкает, в ее комнате остается лишь две тихие души, стремящиеся приблизиться друг к другу. Они желают коснуться друг друга, и они могут это сделать… Они… Нет. Их опережают мужчины. Те подходят к гробу и пытаются взяться… Холм. Кладбище. Люди стоят над ямой, слушают свист ветра. Раздражающий свист. Р. долго боялась за ее жизнь. Теперь она чувствовала себя виноватой. Опять. Страшнее этого, она думала, ничего уже быть не может… На стол накрыли вкусную еду. Спасибо тете и бабушке, которых забрал отец из их деревни. Их Р. с радостью встретила вчера. Вообще, она всех рада была видеть… Но есть в тот день не могла. Хорошо, что она не может это делать, думала Р., держа во рту лед. Ей было намного больнее есть до того, как заболел язык. Они запивали боль, смотрела Р. на сидящих за столом родственников. Они слушали друг друга. Р. была одна. Теперь одна.
О! Если бы только могла Р. видеть сны. Пытающиеся вернуть ощущение тепла. Раскачивающиеся на солнце ветви. Слепящая под солнечными лучами речка, рядом с которой лежала их деревня. Там они купались летом, а зимой, вспоминала Р., ее папа — иногда один, иногда с мамой — ходил рыбачить. Р. всегда с нетерпением ждала, когда они вернутся и принесут рыбу. Вместе они никогда не приходили домой с пустыми руками. Такое лишь случалось, если отец уходил на речку один. Если бы только могла Р. разглядеть его лицо. Стоя, окруженная кольями обнаженных деревьев и кустов, перед серой рекой, покрытой льдом. Узнать. Где тот ребенок, убежавший к реке в ясный день и спрятавший в песке мою сломанную маску?.. Часы идут. Сильный холод омыл берег, не оставив ни снега, ни зелени. Часы идут. Лишь немногие из родственников остались в доме. Одни, должно быть, курят на улице. Другие — понятия не имею. Конец близок. Р. лежит на полу в пустой родительской комнате.
Донесшиеся речи падают в воду ее собственных мыслей, так что она не уверена в том, что правильно разбирает слова. И до определенного момента, она пренебрегает их диалогом. Как свист ветра. Ей ни капли не интересно это, пока оно вдруг не обжигает ее спину своим агрессивным тоном и громкими фразами. Неужели ссора?.. с радостью думает Р. Теперь ей интересно. Но никак не добиться, о чем они говорят?.. Она недолго прислушивается и забывает, возвращаясь к своим мыслям. На пустой кровати лежат большая подушка и смятое одеяло. За окном в подкравшейся темноте воет ветер… Их гул разрастается. Р. снова обращает внимание. Теперь она пугается того, что ей чуть не было радостно от возможной ссоры. Но ей все равно не слышно, о чем говорят на улице. Девочка поднимается, подходит к окну, выходящему во двор, где видит мужчин.
Они там кричат? В такой день?
— Ну, езжайте, езжайте. Дай Бог вам хорошей дороги. Да… Вот сейчас думаю, зачем столько отказывался. Ждем чего-то… А вот теперь куда я?
— Конечно. У тебя дочка. Ей и без того тяжело… Ты ее хочешь увезти. А у нее в глазах прямо эта мамина смерть отражается…
— Так насколько, говоришь?
— На полгода.
— Да ну… Я вот всему этому не верю… Сколько бы каждый не ездил, сколько бы всякому там не предлагали, возвращаются все с тем же. И какой толк тогда? Лучше б дома работали.
— Пусть пробует, если есть желание.
— Попробую. Он меня с толку не собьет, а говорит он так, потому что все его знакомые это люди слабые. Слабым и тут, и везде никакой работы не хватит. А они как лошади, горбатятся всю жизнь. Таким и скота не надо.
— Чего ты?!..
Р. отходит от окна и замирает. Что же это, думает она? И где ссора? Где трагедия?..
Когда девочка собирается лечь на кровать, чтобы отдохнуть от всего происходящего, ей слышится шорох в коридоре. Остановившись на секунду и бросив сперва свой взгляд в сторону окна, Р. нерешительно идет на звук, но ничего там не находит. Тогда она смотрит в конец коридора, в комнату, где прошел этим днем поминальный обед. Та тоже пуста. Столы убраны. Мужчин Р. видела сидящими во дворе, но где же были женщины?.. Вдруг Р. замечает, что стоит в темном проходе уже очень долго и не может вспомнить, о чем только что думала. Ей кажется, что прошло какое-то время и теперь в прихожей раздается грохот, с каким мужчины возвращаются в дом. Но когда Р. приближается к входной двери, в другом конце коридора, за ней не слышно больше ни души. Р. с осторожностью открывает ее и выглядывает на холодный воздух. В этом месте находится низкий пристрой из соломенных стен, другая дверь в нем оставалась настежь открыта, и некоторые из сидящих во дворе и на ступенях у дома мужчин, увидев Р., замолкают. Захлопнув дверь, Р. бежит в комнату. Она ищет куртку, хватает ее и спешит выйти во двор. Большая куртка в ее руках касается грязного пола, а потом Р. с легкостью <> накидывает ее на себя и открывает дверь второй раз.
— Эта красивая женщина. У нее было трое сыновей. Двое старших, вечно покидавших дом, будто ищущих след отца, и находивших в искрах своего малолетнего страха и жестокости, были ее самой большой неприятностью. Они пускали о себе слухи и пугали близких людей. Из-за них жители боялись всю семью. Но больше всего неприязни к ним испытывал сам младший сын. Уносясь в сладкие фантазии, где будут лишь он и мать, он почти не разговаривал с братьями. Так однажды его желание было услышано. Он смотрел на свое отражение в зеркале и слышал на улице тонущий под проливным дождем и выпачканный в грязи женский плач. Поначалу он был рад, что его братья навсегда исчезли. Но много времени спустя, вглядываясь в последние черные волосы на голове своей матери, он сам стал мучить себя вопросом, почему они ушли?.. Теперь и мать, и сын были одержимы этой тайной. Но парень ни на секунду не задумывался, что мог сам быть причиной их исчезновения. Его мать сделалась больна. Она еще не увидела внуков, но уже стала забывать имя своего сына. Обижалась по мелочам. Сбегала из дома, как сумасшедшая. Кто же украл ее детей? Непутевых, но родных детей. Понимаете? В том был замысел. Если угодно, в том была злая шутка. Но младшему из братьев не хватило сил вынести на себе старую и больную мать. Он стал завидовать тем, кого презирал. Когда она осталась одна, когда сын перестал ее навещать, женщина в состоянии бреда подожгла свой дом. Концовке истории я не склонен верить — хоть это все и очень поэтично — сам я слышал, что у нее были дальние родственники, которые следили за ней последние годы и похоронили эту женщину.
— У тебя, слава Богу, есть отец…
Р. стоит в носках на одной из деревянных ступеней, выше тех, кто к ней обращался.
— Какая грустная история, — тихо, дрожа от холода, отвечает Р.
— Грустная? Извини. Извини нас.
— А про отца я знаю, — Р. осторожно наступает между сидящими мужчинами, спускается и идет к лавочке, где сидит отец. Только сев рядом с ним, она замечает некоторых женщин. Но чтобы не смотреть на взрослых, она цепляется взглядом за кирпичи, уложенные под наружной пристройкой, или за извилины и трещины дерева, на котором они сидят.
— Нечего вам там делать. Глупые вы. Все молодые, глупые…
—…Хватит уже.
— Как думаешь мне бы там понравилось?.. — смотрит Р. на отца.
— Где? — недоумевает он.
— На севере, пап. Куда они хотят… — с какой-то скучающей улыбкой говорит мой юный образ, убирая мешающие волосы с глаз и прижимаясь к отцу.
Эти узоры на стекле. Красивые отпечатки чего-то личного, о чем внимательно нас слушает зима. Они радуют детишек, пока те смотрят на серый сад школы через эти окна, ставшие для многих местом откровений. О каких откровениях я говорю, спросите вы?
Я слышу снегопад. Посередине занятия. Когда Р. прогуливается по школьным коридорам, заглядывая в открытые двери, где еще не кончился урок, и непременно привлекая этим внимание. Стук ее туфелек сыпется им на головы. В минуты скучных учительских речей. Когда за окном снег оставляет столько свободы для детской игры. Это пока еще пустой промерзший двор, где уже через пару часов разгорится снежная война. Эти странные, но дивные фигуры, в которые руки детей превращают снег. Смирившиеся, покрывшись инеем, ели. Узоры на стекле.
Хотя если получше сосредоточится на этом бело-молочном поле, можно заметить сидящих на худых лавочках старшеклассников.
Р. останавливается, увидев впереди мальчика на фоне большого серого окна. Он выглядит уставшим, а еще странно дергает губами и трет лицо. Напротив него, с другой стороны коридора открывается дверь и из класса выходит учитель:
— Оставайся тут! — кричит на ученика. — Пока не кончится урок! Тебе ведь не нужны мои знания. Оставайся. Тут ты никому не помешаешь.
Когда учитель возвращается в класс, Р. подходит к ученику и встает возле соседнего окна. Сначала они долго молчат, и Р. перебирает листья клумбы.
— Чем ты ее обидел? — наконец спрашивает Р.
— Обидел? — удивляется мальчик. — Я не знаю чем, — он прижимается к окну. — Отсюда сверху снег выглядит другим. Он так лениво падает. Не знаю. Может ни чем.
— Она — сложный учитель.
— Не думаю. Мне кажется, как раз я ее понимаю.
— Тогда почему ты здесь? — улыбается Р.
Он качает головой.
— Я иду домой. Не хочешь тоже уйти?
— Этим я еще больше испорчу свое положение.
— Ты прав. Вот если бы ты знал, в чем виноват. Или, к примеру, знал, что твоей вины нет. Мы бы могли уйти.
Мальчик отворачивается.
— Разве что-то случилось? Вот почему ты здесь? Урок скоро кончится. Уляжется снег. Ведь я уже начал терять ее смысл. Теперь я предпочел бы остаться здесь, или вернуться в класс, если мне разрешат, чем уйти. Снег в наших краях — редкость. Потому нам это нравится. Я просыпаюсь у окна, и что я узнаю? Стены, послевоенные фотографии, скучные подростки, белеющие под солнцем. Ну, брошенный мел, грязная доска, нервные клетки. Мне нравится спокойствие, растаявшие границы. Я о тебе ничего не знаю. Собственно, как и об этих людях, кто нас учит, мы также ничего не знаем. Они вкладывают в нас что-то, чего мы не видим. Ни за этими стенами, ни за этими тряпками с мелом. Эти древние римляне, ждавшие тихих времен. Мне нравится, с какой жадностью теперь они хотят вырастить новое поколение. Мне нравится, как съежившись, в тумане, скрывающем конец их жизни, приходит новый мир. А перемены всегда отвратительны и печальны. Ужасный день. Худший день на свете…
За спиной Р. убегает кирпичное здание школы, не зная, где спрятаться
Нерешительные шаги. Хруст снега. Было сорок дней, в мыслях девочки. Родственники должны были уже уехать. Р. идет и думает о том, что дома никого не останется. Зимой слишком холодно и страшно, чтобы осознать, как пуст твой дом. А родственники — призраки-напоминания о матери, видеть которых больше не доставляет ей радости. Но она не ищет утешения. Как иногда зимой было трудно достать лекарства… Иногда просто приходилось ждать. И болезнь проходила, как снег. Р. просто приняла это, приняла ее смерть. И пока болезнь осыпает ее, вызывает кашель, мочит ее носки и красит щеки, она много думает. В последние ночи ей часто снится, например, то, как она сильно ругается со своим отцом.
III
—…Я включу эту?
— Ну, включай.
— Она хорошая. Тебе нравится, я знаю. Терпеть не могу, когда слышу ее в фильмах. Все почему-то уверены, что это песня про любовь. Почему красивая песня обязательно должна быть про любовь?..
— Да… Правда, я эту группу плохо знаю. Но оно выглядит так, будто слушаешь альбомы своих любимых музыкантов, которые они никогда не записывали. Будто что-то родное, но что ты отчаянно не можешь вспомнить. Не знаю. Глупость…
— Я недавно встретил такое. Вернее, что-то похожее. Не знаю, как это обычно бывает. Это лишь мой случай. Случай с моим отцом. Я тогда увидел его таким слабым и злым. Я возвращался поздно домой. И эта фигура — мужчины, который терпит издевательства на работе, — и теперь ходит в сумраке по двору, где все по-старому. Он ходил босиком, и я понимал, что он чувствует. И почему-то я решил, что он стареет. Я помню, позвал его, а он, не поворачиваясь ко мне, не узнав даже меня, ответил, что-то совсем странное. Рабом он оставаться не собирается. Такое что-то.
— Это неприятно… Я не знаю, что ответить…
— Нет. Это, как ты сказал, мое родное, но что я сам забыл.
Р. прячется за стенкой старой беседки, где обычно любят сидеть и покуривать ребята. Незнакомые голоса продолжают:
— Тебе нравится?..
— Ну да.
Р. нравится подслушивать. Они ее не заметили, когда Р. проскочила с той стороны беседки. Они сидят на земле, уставившись в свои кассеты.
— А мне кажется самым жутким, что смотря на то, как переживает, скажем, мой родитель, или другой человек старшего поколения, мне кажется, я начинаю тоже переживать в этот момент. Только еще сильнее. Когда взрослый человек устал, я знаю, что устал вдвое больше. А если я замечаю, что мои родители стареют, мне кажется, что я тоже постарел. Но раньше положенного. Это странно. Как будто, для нас осталось всего в меньшем количестве.
— А вот это мне не нравится. Ты брось…
— И я уже не узнаю это чувство. Кого жалеть? Ни мои старики не похожи на самих себя. Ни я не похож на себя.
— Замолчи… Брось…
— Привет, — выглядывает девочка.
Двор нашей семьи. Пустые вешалки для белья.
Мне так осточертело это место!.. Меня прерывают их крики. Уверяю вас, такие языки никому не знакомы. Может это тихий голос кошки, которую вы бросили на улице, когда были маленьким. Или это плачь человека, которого вы обманули так давно, что не назовете уже его имени. Или вопль ваших родственников, о ком вы не вспоминаете который год… В любом случае… Вам ведь говорили, не верить в чистоту людей. Будь то даже ваш ребенок, или ваши родители.
Рука тянется к выключателю, от которого идет грязная открытая проводка. За окном метет.
И сколько бы вам не было лет, вы уже обмануты… Пусть приятно вам будет от мысли, что нет других. И старайтесь не выделяться. Каждый истерзан. Горе каждого — капля каждого в нашем будущем дожде. Я знаю, ваш страх. Мы все видели, как безоблачно начинался этот день.
Р. сидит за столом у себя. Позади ее, в другой комнате, включается свет, там появляется черный силуэт, плывущий вдоль спины девочки и пропадающий за перегородкой между двумя комнатами.
В тот день я не хотела ни говорить с ним, ни видеть его. Хотя… Я никогда еще не пропускала его приход, не сидела у себя и не заставляла его самому накрывать себе на стол.
Что с твоим лицом?
Свет в другой комнате выключается — оно долгое время немое — затем я начинаю плакать.
Вообрази, бесцветный сад, хромых людей блуждание. А вместе с этим тропинку, приведшую тебя из забытого дома. И тот воздух, вдохнуть который уже значит начать новую жизнь. Вообрази, новую жизнь и промокшие ноги. А вместе с этим свою великую потерю.
Вообрази, пожалуйста, пустую комнату… И не думай, впрочем, ни о саде, ни о тех призраках, наполняющих детство. Комната эта не та, что была прежде. Хоть видишь ты в ней те же полки с затертыми книгами, шкаф, нетронутые платья и трельяж, возможно, отзывающийся кем-то лишним. А вместе с тем, прошлогодняя газета, кофейные круги под глазами, отца забытые кружки, и накопленные лекарства матери. Но ни матери, ни отца… И ты слышишь свой хриплый крик:
— ПАП! — забегает в комнату Р.
Но в ней никого нет. И воздух здесь так удушлив. Впрочем, как он удушлив и в коридоре, где раздается волнительный бег, привыкшему более к пьяному топоту. Как и на лестнице, где спотыкается Р., ища след отца. Или в пристрое. С потухшей жизнью в руке. Ничего не видя во мраке соломенных стен… Как и во всем доме, победившего воспоминания. Р. выбегает во двор. А за ней — холодный ветер, прятавшийся до этой секунды. Куда она бежит, открывая тяжелую калитку? Проваливаясь в сугробы… Куда бежит маленькая девочка? Прикрываясь ладошкой… И в моей квартире…
И в квартире моего чудовища, брата, где начинался этот рассказ.
Пусть не пугает вас сложившаяся путаница. Странность в том, что прямо сейчас я слышу, как за стенкой бегает их ребенок. О! Милое дитя, в помещении тебе тоже хватает опасности…
Р. остановилась отдышаться. И сейчас, она не сразу поднимает взгляд. Я не знаю, есть ли стыд в этих глазах?
Р. отворачивается. Маленький ребенок тянется к ручке двери, чтобы заглянуть в мою комнату. Дверь со скрипом приоткрывается. В ней нет всех тех вещей, какими ее заставляли вначале. В кресле спиной к ребенку сидит женщина. Разве что ветер по-прежнему стучит к нам в окно…
…играя пустыми вешалками для белья.
Да. Это было похоже на сон. Но в жизни я не так уверена в своей злости, не уверена даже в своем праве злиться.
Р. возвращается. Калитка со скрипом ходит по оси. Закрывая лицо, ребенок моего брата смотрит через пальцы в мою комнату. На уставшем и мокром от снега лице Р. проступает улыбка. И это ни капли не странно. Потому что, если отцу нужно иногда сбегать из дома — ей необходимо смеяться время от времени.
Р. вернулась домой… Но едва ли могла там оставаться. И она решилась на страшную глупость, которая казалась ей тогда детской игрой… Я представляла себя маленьким ребенком, который в отсутствии родителей, лезет в чулан, или скажем, в таинственное место в доме… в то место, где родители забыли свои секреты.
Какие секреты, спросишь Ты?
Я слышу снегопад… Украденные деньги? Р. направляется к тому дому, куда метет снег. Куда влечет насекомых? Как в банку с ядом. Вероятно… Но вот, во что я не верю, так это то, что она найдет там отца.
Он смотрит на свою дочь сожалеюще.
—…Только мама не вернется с работы. Не застанет меня и не выпорет… Отец… — дочь бегает глазами, изредка смотря на него, — не знаю даже… замечает ли он меня, когда возвращается. Или опять пропадает в своих мыслях, видя лишь как кто-то накладывает на стол…
На столе лежат мятые бумажные деньги.
— Мне надоела зима, — заявляет Р.
Хоть отцу еще предстоит услышать дочь, по его щеке уже бежит слеза.
— Помнишь тот дом, у которого я часто ждала тебя? Мы останавливались возле него, когда ходили за лекарствами для мамы, — Р. замолкает, смотря через окно, как вернувшаяся тьма теперь заливает их двор. Ей вспоминаются осыпающиеся стены того старого дома, под которыми лежали бездыханные тела. Лежали в тот час, когда Р. прибежала сегодня к этому осиному гнезду. Этой школе пьянства.
Отец ждет…
Р. трогает деньги. Сегодня днем она украла их.
— Сегодня днем… Когда ты появился дома на какую-то минуту… А потом ты исчез, помнишь?.. Я исчезла тоже… Где-то в снегах… Или в темном помещении… Того самого дома…
Я не помню, плакал ли мой отец в тот вечер. Если быть честной до конца, то я вообще мало что отчетливого помню. Сейчас. Сидя в злосшитом кресле. Прикасаясь пальцами к тем местам, где расползлись нити. А я бы просто хотела прикоснуться к тем местам, где порвалась любовь.
А я бы просто хотела встать с этого сучьего кресла и обнять своего брата! И его детей. Господь! Я ужасна!..
…Вы-во-док. Бедные, бездомные дети идут, как выводок.
Шаги в темноте. На улице, прямо на снегу лежат тела. Р. пробирается сквозь темный коридор. Голоса людей, доносящиеся из глубины умирающего дома, больше похожи на рычание животных, чем на человеческую речь…
Конечно, глупая, твоего отца там не было…
Отец нерешительно пододвигается к дочери. Замирает. Его ноги трясутся.
— Прости. Прости.
— Это была детская игра, — отвечает Р.
…И в чем же эта детская игра? Я слышу ругань. Прямиком из жуткого дома. Из осиного гнезда, откуда появляется уродливая молодая девушка, чья кожа давно пострадала. Нектаром… Лапками грязных насекомых, что прилипают на дно души… Она вышвыривает юную Р…
Девочка оборачивается по сторонам и долго не уходит. Прислушиваясь к дыханию людей, оставшихся на всю жизнь на мертвом снегу, она не уходит, чтобы присесть рядом, чтобы прикоснуться к тайне. Той тайне, которую ты увидишь только изнутри банки-ловушки.
— Сначала я была просто напугана, — говорит Р., смотря, как плачет отец. Не помню. Должно быть, плачет… — И я хотела сбежать из этого дома, как все время это делаешь ты, — пытается она объяснить, сидя перед отцом, уже вечером того дня. Сжимая в кулачке хлопчатобумажную куклу, которую стащила из кармана одного пьяницы…
Кто-то включил в моей комнате свет, прервав человеческую нить.
Моя история начинается или заканчивается в Астрахани на набережной Первомайского канала. Но вам это место скорее будет знакомо по имени знаменитого грека, бывшего одним из богатейших астраханцев и сделавшего для этого края грандиозные пожертвования. Результатом жизни некоторых из тех сооружений, на что ушли деньги, остался правда лишь глухой отблеск. А другие из них остались воспоминанием для меня. Я слышу дождь. Но не вижу. Вернее будет сказать, я почти слепа. Хотя кое-что я могу узнать. Гуляя вдоль канала, ступая ногами по холодным уставшим плитам, дыша остывшим ноябрьским?.. воздухом. Должно быть, ноябрьским… Но вернее будет сказать, застыв в кресле. И застыв памятником забытому меценату, дышу глухим временем на вас…
Но кое-что я могу узнать. Это мой брат включил свет в моей комнате. Теперь мои глаза еще несколько минут будут болеть. Странно, почему я не прекратила пользоваться понятиями времени. Ведь как вы понимаете, время для меня теперь не что иное, как засыпанный канал или исчезнувшие мосты через еще протекающий. Теперь безмерно трудно ступать здесь, или плыть, чтобы рассказывать вам и прошлое, и настоящее моей жизни. Или какого-то намека на жизнь… Уж как называть мое каменное существование, привязанное к креслу, решать вам.
Я — живая статуя! Я больна…
Не могу вспомнить, что было до этого… Беседы на кухне. Отец и дитя… Мой брат и его сын… или все же дочь?.. Стук посуды. Голос его жены за ужином… Включив свет, он входит в комнату. То же пюре, что и всегда… Его руки, как всегда, трясутся, когда он меня кормит. А мое холодное тело сопротивляется, точно передо мной доктор, в чьей руке шприц, а не ложка; и в чьих глазах страх за чужую жизнь, а не усталость от нее… Стук посуды…
Пока в проходе пролетает со смехом в волосах племянник. Или племянница…
Проведи я свое детство в подобной квартире, я бы сбегала отсюда так часто, как только бы мне разрешали это родители. Все же, я бы слушалась. Я так думаю. Ребенок наспех обувается, отпрашиваясь у матери. Я думаю, мой брат — хороший отец.
Ну, а если бы меня не отпускали из дома, я бы предпочла залезать в свободные в этой квартире углы и, пересчитывая цветы на обоях, солидарно ждать разрешения на свободный маневр, чем залезать в душу инвалида. А на месте брата, я бы просто… запирала дверь в эту комнату, эту смертельную ловушку для человека. Я… я не знаю, что происходит с этим ребенком, который обувшись, уже выбегает гулять. Его мама моет посуду, роняя в раковину слезы. А его отец кормит меня с ложки. То есть… о чем переживает он, если переживает о чем-то в принципе? Потому что увидеть эту сцену кормления мне кажется не менее болезненным для молодого ума, чем даже мой детский опыт с притоном.
—…Убежал гулять. Давай ее тарелку, я помою. Она не спала?..
— Ты… Что-то случилось?
— Давай тарелку.
— Подожди. Все хорошо?..
— Да…
— Ладно. Она… она не спала… Что?!..
— Ничего… Ах… Лучше уйди. Ты не захочешь слушать.
— Да! Да! я не захочу слушать, потому что мы уже все решили. Зачем опять начинать?
— Ну… вот… Поэтому я молчу…
— Ты… Ты не молчишь. Знаешь, как это выглядит со стороны? Ты не молчишь!.. Если бы молчала, ребенок, наверное, не проводил бы круглые дни на улице!
— А-а-а… так… ВОТ КАК ты думаешь?!..
— Все, прекрати.
Шаги в коридоре.
— Значит, ты так думаешь?! Нашел время! Какая же ты сволочь!
У меня ноют губы. И чешется кожа. Но я не могу не слушать. Их ребенок, должно быть, уже спустился по лестнице и не услышал разговора. Я надеюсь, что не услышал. Говорят, что люди вроде меня ничего не испытывают. Мы как мешок хлеба, хранимый у одинокого бедняка… Так вот, наш холод, наше беспамятство — лишь доля правды. По крайней мере, мне знаком стыд. И мне было бы стыдно перед племянником, услышал бы он ссору родителей.
Он, должно быть, уже выбежал во двор и ветром пролетел мимо холодных беспамятных стен нашего дома, по-прежнему исчезающего памятника. Как и все в этом задохнувшемся от песка городе, уже много лет не видевшем снега. Исчезающем у гладкой речной щеки. Как и в день, когда я в последний раз своими силами поднялась по его ступеням. Дождь прошел. Рядом на набережной застыли десятки подростков.
Набережная кишит молодыми людьми, болтающими по-арабски…
Среди них теряется и наш мальчик. Или девочка?.. А на все их непокрытые головы смотрит еще не рухнувшая статуя еще не свергнутого тирана…
Брат наполняет ванну. Жена с яблоком в руке садится у окна в зале. Завершив все приготовления, брат подходит ко мне — лицо его закрывают зеленые ленточки, оставившие только глазные отверстия. И этих глаз мне хватает, чтобы увидеть тебя. Я знаю твою боль…
Брат посадил меня на коляску и теперь катит к ванной, через зал. Я вижу, как жена оставляет яблоко и достает сигареты. Она сидит спиной к нам, так что я не разбираю ее лица. Знаете, я думаю, это хорошо, что ребенок ушел играть на улицу.
Может он играет в безобидные игры в тени ветлы, как безобидны разговоры обо мне среди взрослых.
Накануне распада…
Может это девочка, и ее влекут нетрадиционные виды развлечений, распространенные среди обитателей южного побережья.
Как сирого хвастуна не смущают платья типа «выпью», или «разденусь»…
Тот поэт говорил, что у него, как и у воды, нет прошлого. Но в сравнении с нашими детьми, у нас было прошлое, причем самое настоящее…
О! Господь… Что я говорю?! Их ребенок ведь еще совсем мал. Младше даже, чем была я, когда умерла мама и когда произошли все те события, о каких я рассказывала. Я теряю время. Я теряю что-то еще.
И еще это… Брат раздел меня и перетащил в ванну. Сейчас он ушел, оставив меня «мыться». И хотя они с женой включили телевизор погромче, я все равно их слышу. Но знаете, я этому даже радуюсь: значит, они еще способны решать ссоры, еще способны нормально жить рядом со мной и не боятся таких вещей.
Иллюстрации: Lana Tarvolaria
