Царица ночи

Несмотря на безукоризненный слух и чудесный голос, Машу в опере Большого театра не ждали: сколько бы певица ни старалась, она не могла запомнить ни одной арии, и как только отрывала глаза от пюпитра — слова подменяли друг друга, строчки превращались в кашу, а из-за кулис раздавались язвительные смешки бездарных, но памятливых конкуренток. Девушка пела для пенсионеров в обшарпанном зале и каждое утро просматривала с мамой газеты в надежде увидеть хоть один отзыв, пока в жизнь певицы не ворвался молодой и расторопный антрепренёр Сергей, пригласивший её выступать в частной опере. В новом театре Машу ждали успех, толпы поклонников и переполненные залы, пока Сергей не попросил большего. Публикуем трагический рассказ Владимира Омелина «Царица ночи» о театральном закулисье, мимолётной славе и предательстве своих моральных идеалов, а также о том, как сложно добиваться успеха и легко разочаровать самого главного человека в жизни.

На бис вызывали трижды. Седовласые мужчины восхищенно кричали «Браво!», цветы не умещались в руках, волны аплодисментов, едва отступив, накатывали с удвоенной силой. Кланяясь, она уже знала, что случится дальше. Через полчаса в гримерку постучится очередной престарелый деятель искусств. Скажет, как обычно: «Мария, вы должны выступать в Большом!».

Утром снова позвонит Кресинский. «Машенька, — печально вздохнет он, — я слышал, вы вчера произвели фурор. Знаете, я подумал… давайте попробуем еще раз». Днём она снова придет на репетицию. Вечером снова приползёт домой к маме разбитой и опустошенной. Ночью снова будет рыдать в и без того пропахшую солью подушку. Все это повторялось в точности уже тысячу раз.

Нынешнего деятеля звали Сергей. Он показался ей на удивление молодым и расторопным, заметно живее предыдущих. Он сыпал новомодными англицизмами, фонтанировал энтузиазмом и самоуверенно заявлял, что собирается вывести оперу на новый уровень популярности. Она слушала молча.

«Вы не первый, кто пытается устроить меня на сцену Большого, — грустно проговорила она наконец. И, помедлив, добавила: — А впрочем, делайте что хотите…»

Обмякшее лицо Сергея наполнилось кислой обидой и разочарованием. Он неуклюже хлопнул дверью. Но следующим утром ее разбудил привычный звонок Кресинского.

***

В Большом репетировали «Волшебную флейту». Она привела себя в порядок, выпила чашку крепкого чая, принесла маме пачку свежих газет — разумеется, ни слова о ее вчерашнем триумфе — и побежала к метро.

«Дер холле рахе кохт ин майнем херцен, — раз за разом повторяла она по пути, глядя на экран телефона. — Тод унд ферцвайфлюнг. Тод унд ферцвайфлюнг. Фер-цвай-флюнг. Неужели возможно это запомнить? Ведь невозможно. Ладно, как бы то ни было, главное — держаться с достоинством. Главное — не стать клоуном».
Сергей встретил ее у главного входа и проводил к сцене.

— Машенька! — привычно обрадовался Кресинский. — Вы как раз вовремя: мы вплотную подобрались к «Жажде мести». Вы готовы?

Маша кивнула. Швецова, сброшенная с пьедестала Царицы ночи, выразительно фыркнула и исчезла со сцены.

— Сашенька, вы не уходите далеко! — как ни в чем не бывало крикнул ей вслед Кресинский. — Вы нам скоро понадобитесь!

Швецова не ответила. Она знала: если бы всё зависело от одного только голоса, Маша давно отодвинула бы ее на вторые роли, а потому каждая их встреча для обеих заканчивалась истериками. Сашенька рыдала, оттого что чувствовала себя Сальери: посредственным и завистливым, трепещущим в ожидании неизбежного падения. Машенька — оттого что её версия Моцарта раз за разом оказывалась безрукой и беспомощной, совершенно неспособной прозвучать со сцены Большого театра.

— Пюпитр нести? — съехидничал кто-то из труппы. Вокруг засмеялись.

— Конечно, несите! — отмахнулся Кресинский. — Не может же Марья Алексевна все арии мира наизусть помнить. Никакой беды в этом нет.

Маша печально кивнула. В том, что она не могла помнить наизусть все арии мира, беды действительно не было. Беда была в том, что она не могла запомнить хотя бы одну. Она пела, как никто в этом театре, в этой стране, а может быть, даже на этой планете, но стоило ей закрыть глаза, отвернуться, на миг отвлечься от партитуры — и все рассыпалось. Муттеры мешались с тохтенами, аморы с фиорами, и даже понятная, с детства знакомая долюшка Людмилы превращалась в её голове то в полюшко, то в волюшку, а то и вовсе — к пущей радости труппы и техников — в какие-нибудь колики.

Пюпитр принесли. Она исполнила вторую арию Царицы ночи, затем первую, и снова вторую. Она пела прелестно, ярко, безукоризненно! Первую — нежно, вторую — мощно, Швецовой нипочём так не спеть! Но сколько Маша ни старалась, она так и не смогла даже мельком взглянуть в зал, на зрителей или хотя бы на оркестр — она могла лишь бесконечно таращиться в партитуру, послушно считывая букву за буквой.

Зачем она пришла сюда? Зачем снова согласилась на это? В тысячный раз доказать, что поёт лучше Швецовой? И что с того? Сашка, при всей ее бездарности, — солистка Большого театра, а она — ничто, говорящее дополнение к партитуре, королева обшарпанных залов, любимица пенсионеров, старых дев и подвыпивших студентов.

Оркестр в третий раз грянул «Ужасную месть», и Маша, повинуясь, провозгласила:
«Дер холле рахе кохт ин майнем херцен!»

Да, она репетирует теперь с труппой, но что толку? К чему всё это? Она никогда не запомнит эти жуткие слова и никогда не споёт их с этой великолепной сцены, глядя в темный переполненный зал.

«Какая чудовищная глупость! Пора покончить с дурацкими грёзами!» — решила она наконец и подняла глаза.

Не в силах вспомнить ни одного из малопонятных немецких слов, она моментально замолчала. Оркестр продолжал играть. В труппе привычно посмеивались, Кресинский обреченно схватился за голову, Сергей в недоумении вертелся по сторонам.

«Что же? Как же там было? Ду лист… фертосен… нивермир? Нет! Нет! К чёрту! К чёрту! Все к чёрту! И всех вас к чертям!» — беспомощно прокричала она про себя. Но вместо того, чтобы привычно расплакаться и исчезнуть, она вдруг запела, подхватив брошенную было арию:

— Идите вы к чертям!
Летите вы к чертям!
Катитесь все к чертям!
Да к дьяволу всех вас!
Вот так! Плевать! Все равно!
Катитесь все к чертям!
Наплева-а-а…ть.

Едва затих оркестр, Маша спрыгнула со сцены и не оглядываясь выбежала из театра. Впервые никто не смеялся ей в спину.

***

С Большим покончено. Навечно. Она опозорила себя. Она никогда не решится показаться Кресинскому на глаза. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Слишком долго ей не хватало смелости закрыть эту дверь.
Сергей звонил уже трижды. В метро она оправдывала себя тем, что ничего не услышит. Теперь, на улице, удовлетворительного оправдания не нашлось. Пришлось ответить.

— Мария! Мария, это было амэйзинг! В смысле, восхитительно! Вы восхитительны, Мария! Это именно то, что я искал! Это лучше! Это просто потрясающе!

— Что… потрясающе?

— Вы! Мария, вы потрясающи! Это было так смело, так красиво, так искренне! Искренность сейчас в тренде! Все эти жуткие муттершварцы, флюфьидоры и швайнштайгеры, все эти чёртовы древнерусские страдания — всё это безнадежно устарело, ю ноу? Люди хотят открытости. Люди хотят ясности. Люди хотят искренности. И мы им ее дадим.

— Сергей, мне кажется, вы все сильно преувеличиваете.

— Мария! Мария! Я все устрою, слышите! Вам нужно только петь. С пюпитром, с трибуной, с ноутбуком, с презентацией — мне все равно! Хоть с телефоном. Главное — так же открыто и честно, как сегодня. Мария, мы взорвем этот тухлый мирок, я вам обещаю. Скажите только, что вы согласны!

— Ну… хорошо…

— Отлично! Я позвоню вам завтра! Как только договорюсь о репетиции.

— Репетиции?.. А что же мы, собственно, будем репетировать?

— Как что? Будущее выступление! Открытость! Искренность!

Маша повесила трубку. На что она только что согласилась? Репетировать неизвестно где, неизвестно что, неизвестно с кем, непонятно зачем — это ещё ладно. Но как репетировать искренность?

***

Утром её снова разбудил звонок.

— Здравствуйте, я от Сергея. Шофёр, — сообщил незнакомый голос. — Через сорок минут буду у вашего подъезда.

Она привела себя в порядок, выпила чашку крепкого чая, принесла маме пачку свежих газет — к счастью, ни слова о её вчерашнем позоре — и выбежала навстречу неизвестности.

Ехали долго, будто загород.

— Это новый зал, — пояснил водитель. — Какой-то олигарх построил. Что хотят себе строят. Одни — небоскрёбы, другие — стадионы, а этот, вишь, оперу захотел. Бардак.

Маша молча смотрела в окно. Серый асфальт, серые дома, серые машины, серые люди. Какая здесь может быть опера?

Сергей встретил ее на улице и проводил в зал: огромный, дорогой — точь-в-точь какой-то знаменитый европейский театр. Вспомнить какой именно ей, разумеется, не удалось — кажется, Венская опера. Ни режиссера, ни сценографа, ни художественного руководителя — никого, кроме неё, Сергея и оркестра, в зале не оказалось.

— Что будем репетировать? — поинтересовалась Маша.

— Вотэва, — пожал плечами Сергей. — Хоть Моцарта, хоть Леди Гагу — мне всё равно. Мне главное, чтоб вы наладили химию с оркестром. А на выступлениях будете петь из головы.

— Из головы?! — удивилась Маша, не зная, чем больше напугана: тем, что на выступлении придется петь из головы, или тем, что до этого, очевидно, придется петь из какого-то другого места.

— Как вчера, Мария. Вчера вы пели прекрасно. Понятно, честно, искренне. Пипл нид зыс, ю ноу? Я хочу, чтоб вы это повторили. Вы откроете новое направление. Новое течение в искусстве — оперный фристайл! Представляете?! Вы станете первопроходцем, первооткрывателем. Эминемом от оперы.

Маша взглянула на него с недоверием.

— Билив ми, — ласково добавил Сергей, — я знаю, что делаю. А в Большом вас всё равно не ждут. Ну, не возвращаться же в тот задрипанный зал, полный похотливых пенсионеров?

Маша искренне сомневалась, что за многовековую историю оперы никто не догадался озвучить со сцены первое, что приходит в голову. Но в Большом её действительно не ждали.

***

Выступление назначили через три недели. Репетировали каждый день. Маша быстро подружилась с дирижером. Они даже разработали систему жестов на случай, если она не придумает, что спеть. Начинать решили плавно и медленно — с первой арии Царицы ночи.

На премьеру собрался полный зал. Оркестр взвился скрипками и затих. Она не вступила. Ослепительная и очаровательная, она неуклюже покачивалась в свете софитов, не представляя, что сказать. Оркестр продолжил. По залу, чтобы отвлечь внимание зрителей, начали блуждать разноцветные круги света. Ближайший к Маше внезапно выхватил из темноты знакомое лицо. В первом ряду, в восхитительном шелковом платье и дорогих украшениях, самодовольная и хмельная Швецова заливалась неудержимым, напыщенным хохотом. Заметив взгляд, устремленный на нее со сцены, солистка Большого театра чуть успокоилась и, пристально глядя на Машу, беззвучно произнесла:

— О, зитре нихт.

«Ну уж нет, — рассвирепела Царица ночи, — вот уж ты-то, тварь, живой отсюда не уйдешь».

Она яростно взмахнула рукой, и оркестр плавно вернулся к началу арии.

***

На бис вызывали бесконечно. Маша выходила не то семь раз, не то девять — она сбилась со счёта. Кланялась она сама, кланялся дирижер, кланялись музыканты, даже Сергей и тот умудрился поклониться. Вернувшись домой, Маша впервые с самого раннего детства, с тех пор как жить с мамой было легко и не зазорно, засыпала счастливой.

«Ну, мама, — хохотала она, обнимая подушку, — завтра ты умрёшь от счастья!»

Утром она привела себя в порядок, выпила чашку крепкого чая, принесла маме пачку свежих газет и устроилась напротив в тревожном ожидании.

— Ой! Машенька, здесь про тебя!

— Неужели? Что пишут?

— Ой! Пишут: «…открыла новую страницу в истории современной оперы».

— Да неужто? — Маша подскочила и, рассмеявшись, закружила по комнате.

— Ой! Машенька, слова-то какие… Экспериментальная. Фристайл. Эминем.

— Эминем? Эминем?! — Маша вмиг потемнела и выхватила газету. — Где? А, вижу, да… «…Эминем от оперы…» Вот ведь…

»…чёрт! — закончила она про себя. — Понятно, кто статью заказал. Да и что ж тут удивительного? Театр купил, певицу купил, как же без газеты? Интересно, зрителей он тоже купил? А впрочем… какая разница? Раньше обо мне вообще никто не писал».

***

Она выступала дважды в неделю, зал почти всегда оказывался переполнен. Время от времени Маша пыталась экспериментировать, но чаще просто представляла в первом ряду желчную Швецову — и привычная ярость сама собой выплескивалась наружу. Вскоре о ней начали писать и другие газеты, некоторые журналисты даже считали, что она поднимает «социально значимые вопросы».

«Мы поддерживаем тех, кто по воле рока потерял органы или конечности, — читала она в какой-то очередной „правде“. — Мы помогаем тем, кто с рождения лишен слуха или зрения. Отчего же мы проходим мимо людей, лишённых памяти? Неужели они не заслуживают поддержки? Неужели память — не самое важное, что есть в человеке? Ведь что такое человек без памяти? Что такое человечество без памяти? Ни науки, ни искусства, ни обучения — ничего! Сплошная пустота. И безвестность».

Маша читала и удивлялась. Пустота и безвестность еще недавно были ближайшими из ее подруг, но неужели она действительно поднимала такие сложные вопросы? Неужели все это её слова?

Обсудить оказалось не с кем. Мама не вникала — просто радовалась, что о её дочке пишут в газетах. Музыкантов куда сильнее беспокоило, что о них опять ни слова, а Сергей, казалось, и вовсе не понимал, о чем речь.

— Пусть себе пишут что хотят, — пренебрежительно кивал он. — Нам главное, чтоб был пиар.

Сергей переменился. Он на удивление часто бывал не в настроении. Поначалу распалённый своей находкой, он быстро охладел и судорожно метался в поисках следующего прорыва.

— Мария, — сказал он однажды, провожая ее после концерта, — нам нужно менять программу.

— Мы можем подобрать другую музыку, если вы об этом…

— Нет, музыка меня не интересует. Нужно менять слова.

— Как слова? Да ведь слова каждый раз новые!

— Новые-то новые, да только одни и те же, ю ноу? Понимаете, Мария, раньше мы были свежими, неожиданными, а теперь? Теперь мы — скука. Вчерашний день.

— Но ведь люди приходят…

— Это они пока приходят. А скоро перестанут. Нужно успеть запустить новую волну, ю ноу?

— Вы что же, Серёжа, увольняете меня?

— Да бог с вами, Мария, — нет, конечно! Понимаете, я думаю… нам нужны, как бы это сказать… такие слова… которые… в опере обычно не используют.

— Какие?

— Грубые.

— Серёжа, вы хотите, чтоб я ругалась? Со сцены?

— Именно. Именно. Матом.

— Простите, Серёжа, но этого я никак не могу. У меня другое воспитание.

— Да у меня тоже, Мария, знаете, воспитание. А потом — бац! — и на вот, бегай, как мальчик, по операм за балеринами. Понимаете? Каждому приходится переступать. Наступать. Или вступать. Всем по-своему, но всем приходится.

— Я всё понимаю, Серёжа, но этого я никак не смогу.

— Сможете, Мария. Сможете. Ведь, если подумать, в этом нет ничего зазорного. Это просто слова, ю ноу? Не мы их придумали — не нам и краснеть. Это часть языка. Вы посмотрите, кого у нас в стране больше всех любят: Шнуровы, Дуди, Лебедевы, рэперы эти новомодные… Криптоморон или как там его — все матерятся. Про стендаперов я вообще молчу. Тренд такой, понимаете, Мария? В культуре. Культурный тренд. Ругаться матом.

— Я понимаю, но…

— Да вы не спешите. Подумайте. Неделя-другая у нас есть. А уж потом… В Большом-то вас не ждут, Машенька, помните? Не ждут.

***

Три недели спустя он постучался в гримёрку.

— Серёжа, мне ведь на сцену, — попыталась отмахнуться Маша.

— Да я на минутку. Мария, нужно решаться. Понимаете, ведь со дня на день: не вы, так другая. Все теперь ищут, как бы выпендриться. Сегодня не споёте — завтра зрители убегут к ним. А мы потом куда? В цирк? В зоопарк? В обшарпанный зал к любимым пенсионерам?

Маша вздохнула и побрела на сцену. Она тянула, сколько было возможно: до последних строчек последней арии — заканчивали по обыкновению «Жаждой мести».

— Пи-и-из… — воинственно затянула она наконец.

— Пи-и-из… — повторила она вместо логического завершения.

— Пи-и-из… — грянула она в третий раз и, не в силах переломить себя, закончила: — …занская башня! Вся жизнь моя!

Сергей ждал в гримерке.

— Амэйзинг, Мария! Вандерфул! Как вы это придумали? Как я сам не догадался! Это было на грани, ю ноу? Видели, как они напряглись? Прямо замерли!

Сергей возбужденно подскочил, размахивая кулаками. Маша без сил свалилась на диван.

— Я ничего не видела, Серёжа. И ничего не придумывала.

— А, вы устали? Ну я не мешаю. Я только хотел сказать, что на этом можно продержаться пару недель, ю ноу? А потом… вы сами знаете.

***

Последний раз Маша выходила на сцену почти в истерике.

«Прости меня, господи, — твердила она, стоя за кулисами, — Прости меня, Моцарт. Прости меня, опера. Прости меня, мама. Ох, только бы ты, мама, не увидела завтрашних газет».

Она пела хуже обычного. Она дрожала и сбивалась. Она с облегчением заметила, как зрители, не дождавшись окончания, потянулись к выходу. Она до последнего оттягивала грехопадение. Наконец — сперва мысленно, затем вслух — она попрощалась с честью, нравственностью и достоинством, произнесла слова, которых ждал Сергей, и, не поклонившись, бросилась прочь со сцены.

Как была — в платье и с макияжем — она выскочила на улицу и побежала куда глаза глядят. Сергей звонил не переставая — она выключила телефон. Она напилась в первом попавшемся неуютном баре. Напилась впервые со студенчества, с тех пор когда ей еще не имели права продавать алкоголь, но почему-то продавали. Ее тошнило в тесном, темном, плохо убранном туалете. Она не помнила, как добралась до дома и не разуваясь рухнула на кровать.

Утром она с трудом поднялась на ноги, выпила чашку крепкого чая, принесла маме пачку свежих газет и, закончив ежедневный ритуал, чуть живая заползла обратно в постель. Полчаса спустя ее разбудил тревожный, высокий, почти оперный возглас из соседней комнаты. Голос показался ей совершенно чужим и незнакомым, но кричать в квартире могла только мама.

«Мама! Твою мать! Газеты! Газеты! Мама!»

Она мгновенно вскочила, но поскользнулась и, неуклюже вывихнув лодыжку, свалилась на пол, едва не угодив головой в огромное стенное зеркало. Превозмогая боль, она приподнялась на локоть и увидела своё отражение. С растрёпанными волосами, размазанным макияжем и темными синяками вокруг глаз она была похожа на несчастного и забитого печального клоуна.

За стенкой с глухим грохотом рухнуло на пол что-то тяжёлое. Не в силах подняться, Маша беспомощно всхлипнула и тоже рухнула на пол. И всё затихло.

Иллюстрации: Александра Отхозория