Захар Прилепин отправился воевать на Донбасс, возложив ответственность за это — по русской традиции — на Пушкина. Выход в начале февраля прилепинской книги «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» (АСТ; «Редакции Елены Шубиной») позволил писателю ненадолго — с 21 по 25 февраля — отвести взгляд от прицела и провести пресс–конференцию, лекции и встречи с читателями.
21 февраля в Литературном институте им. А. М. Горького прошла встреча студентов с писателем и политическим деятелем Захаром Прилепиным. Встреча проходила в свободной форме: студенты задавали вопросы, а Прилепин давал ответы. Публикуем расшифровку состоявшейся дискуссии.
— Видите ли вы различие между собой как общественным деятелем и как автором?
Конечно, вижу. С таким же успехом можно спросить: видите ли вы различие между собой-отцом и водителем автомобиля. Это один и тот же человек. Я скажу так: когда я пишу какие-то прозаические, художественные тексты, я стараюсь избегать любой идеологичности, поэтому мои дорогие и любимые читатели из того же или противоположного лагерей с одинаковым интересом читают мой роман «Санькя», — и одни находят его революционным, а другие — контрреволюционным; или роман «Обитель», который одни считают просоветским, а другие — антисоветским. Соответственно, если всё перевернуть вверх ногами, то ортодоксальные коммунисты считают, что «Обитель» — это пасквиль на советский строй, а ортодоксальные либералы считают его оправданием советского строя. Когда я читаю подобные отзывы, я считаю, что со своей работой справился успешно. Это касается любого другого текста. Скажем, роман «Патологии» одними воспринимается как антивоенный, а другими, как проповедь военщины.
Идеологичность я оставляю для публицистики. Какие-то вещи заведомо упрощаются, так как в наши дни, чтобы докричаться до некоторых людей, иногда нужно пользоваться чуть ли не плакатами. Я помню, когда начались киевские события, я писал, как в наших кругах принято, более-менее иронические посты. Спустя три-четыре месяца, когда ситуация слегка улеглась, мне одна женщина, которая явно читала меня все это время, написала в Фейсбуке: «Вы за этих или за тех?». То есть если людям прямо что-то не напишешь, они и не поймут. Приходится себя заведомо упрощать и как-то банализировать. Поэтому повторюсь: это один и тот же человек, просто задачи ставятся разные.
Вообще, конечно, наша с вами главная задача — писать хорошие тексты, хорошую прозу и хорошие стихи, а общественная позиция прилагается. Я не являюсь сторонником некрасовской фразы «поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Никто никому ничем не обязан. Подводя разговор к той книге, которую я представляю («Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы»), скажу, что вчера я прочитал одну из первых рецензий на неё Галины Юзефович в «Медузе», где она пишет, что Захар Прилепин всех агитирует немедленно отправляться на войну, брать в руки оружие и, вот, собственно, этим заниматься. Это не правда. Я вообще никого не агитирую: все люди на своём месте, и каждый волен заниматься чем угодно. Кто-то едет в электричке «Москва–Петушки», кто-то сидит в башне из слоновой кости, а кто-то едет на войну, причём в любом качестве: медсестры, медбрата или волонтёра. В этом наше богатство и наше разнообразие. Просто так сложилось, что российскую литературу очень долгое время преподносили (и это тоже верно) в качестве образца всемирного гуманизма. Всякий русский писатель якобы исповедует добро, миролюбие, тотальный пацифизм и все прочие вещи.
Первый том книги посвящён Золотому веку, который парадоксальным образом стал восприниматься так же, а всё то, что не вмещается в данную картину мира, остаётся сбоку. Для многих не очевидно, но Золотой век приобрёл своё значение и звучание и был изучен, прокомментирован и описан подробнейшим образом именно в советские времена, всё это — плюс-минус — началось при Сталине. И те персонажи, которые там фигурируют, стали известны не сразу. Раевский вообще не публиковался в XIX веке. «Философские письма» Чаадаева вышли в 20-е годы, его первая биография — в 68-м году, и так далее за исключением Пушкина. Всё находилось в малоизученном виде. И даже такие масштабнейшие фигуры, как Денис Давыдов и Пётр Вяземский, переиздавались крайне редко: огромное количество их текстов осталось вне издания. Всё это было где-то на третьем горизонте, тем более их биографии, а уж тем более их военные биографии.
Одним из поводов для написания книги «Взвод» стал пост историка Николая Карловича Сванидзе о том, что Захар Прилепин слишком увлечён событиями на Донбассе и в Сирии, в то время как русская литература всегда отличалась абсолютным миролюбием, и если уж русские писатели и поэты где-то и воевали, то только в 1812 или 1941–1945 годы. Я внутренне захохотал, потому что если историк не знает таких банальных вещей, или знает, но популяризирует неправильную точку зрения, то надо за эту тему взяться. Я за эту тему взялся и с удивлением обнаружил, что, например, в биографии Александра Семёновича Шишкова, крупнейшего персонажа начала XIX века, его военной биографии посвящено полтора абзаца. У блестящего офицера Чаадаева, служившего в Преображенском полку, Ахтырском полку, в лейб-гвардии Гусарском полку, участвовавшего за девять лет во многих сражениях, в биографии написано об этом примерно полстраницы. Пушкинская биография вся изучена, облизана, передрана — и чего только с ней не сделали, разбирая все его «донжуанские списки» и дуэльные истории, и поминутно размечая, что он делал в Болдино и в Михайловском, при этом упоминая его совершенно удивительное и исключительное мужество и, как сказал обо мне Сванидзе, вольнобесие. Но и Пушкин оставался за пределами изучения военного вопроса.
Поэтому я решил сконцентрироваться на военной биографии и на том, что авторы по этому поводу писали и говорили в письмах и публицистике. Скажем, работа Дениса Васильевича Давыдова, посвящённая подавлению польского восстания, не только военно-тактическая, но ещё и публицистически-философская, вообще не издавалась ни в революционные, ни в современные дни. Или биография Павла Катенина, который участвовал в войне двенадцатого года, в зарубежных походах, в Кавказской войне, который дослужился до генерал-майора — всё по нулям, ничего о нём не известно: пришлось забираться в архивы и искать, где воевал, что по этому поводу думал, что об этом писал и так далее.
Не скажу, что я первооткрыватель какого-то материка. Я думаю, что специалисты по Пушкину об этом догадываются или знают о его военном поприще, но не очень много об этом говорят. Галина Юзефович говорит, что, вот, Захар настаивает на своей точке зрения, почему-то он не рассматривает общественную и личную позиции. Да, боже мой, все рассматривают общественную и личную позиции, на эти темы написаны тысячи томов, а вот именно этой темой — я совершенно спокойно скажу, что, за исключением Дениса Давыдова, — никто не занимался, а меня это крайне увлекло. В итоге вывод я сделал из этого достаточно банальный: для литераторов Золотого века, которых мы все любим и о которых вспоминаем, такое поведение не было аномальным, оно было совершенно нормальным.
Мне говорят, что принято было служить. Переписывался с Пашей Басинским, он мне сказал: просто так было принято; на что я ему ответил — нет, не было так принято, потому что обязательную воинскую службу отменила ещё Екатерина II. По сути, и Батюшков, и Баратынский, и Афанасий Фет, и Лев Николаевич Толстой — они все могли не служить, не было никаких обязательств. Да, Лермонтова сослали, я буду о нём позже писать, но явно он получал — не скажу, что удовольствие, но — некий такой драйв от всего происходящего. А все остальные просто самовольно отправлялись служить. Я всего лишь констатирую факт, это вовсе не образец поведения: просто так было, и делать вид, что было иначе, что всегда, как я это называю, писатель, как Иисусик, бегал на тонких ножках и плакал от слезинки ребёнка, это не совсем верно.
Русская литература тем и велика, что она разнообразна. Она может декламировать одно, одновременно с этим писатель делает другое, публицист пишет третье. В этом смысле парадоксально различие между публицистикой и прозой Льва Николаевича Толстого, — огромный писатель, через которого прошло множество волн, поэтому обобщать тут сложно. А если говорить о Пушкине, то совершенно чётко через всю его недолгую по нашим меркам жизнь проходит постоянная рефлексия о том, что он не стал профессиональным военным, что он не смог в полной мере поучаствовать в войне. Это видно с первых стихов на эту тему четырнадцатого года, например, в «Воспоминаниях в Царском Селе». Если в прозе пересказывать Пушкина, постоянно присутствует мысль о том, что мимо меня проходили колонны, ряды военных, а мы не успели, и всю жизнь я по этому поводу мучаюсь.
Вот так примерно я изложил содержание этой книги. Так же я рассматриваю в ней казус шестидесятничества, причём шестидесятничества и XIX, и XX веков, потому что в те самые времена сложился круг Герцена, Некрасова, поэтов-сатириков, которые «простёбывали» всех, кроме Пушкина, который, конечно, был уже огромен. Это и Давыдов, и Вяземский, и Лажечников, и Бенедиктов.
Потом, в 60-е годы — уже XX века — сложилась приблизительно похожая ситуация, когда Булат Окуджава и «ребята в разноцветных пиджаках» тоже клялись гусарством, сочиняли по этому поводу куплеты, но суть гусарства они не очень понимали и воспринимали в каком-то романтичном виде, где гусарство — это девушки, шампанское, веселье, на лошадке поскакал куда-то. В то время как гусарство — это бесконечная военная экспансия, захваты Польши, аннексия Финляндии, война на Кавказе и так далее. Но странным образом, размышляя о Золотом веке, «земную жизнь пройдя до половины», Булат Шалвович Окуджава призывал поставить памятник Басаеву. И я не понимаю, как он отождествлял себя с Давыдовым или с Баратынским.
— Довлатов говорил: «Когда я пишу для газеты, у меня меняется почерк». Меняется ли у вас почерк, когда вы пишете не художественную литературу?
Конечно, почерк меняется. Он нарочито огрубляется. С какого-то времени повелось, что публицистику надо писать снисходительно иронично, это уже некий бич нашего времени. У нас все как бы свысока, все немножко иронизируют, причём непонятно, где та ступенька, та табуреточка, с которой можно иронизировать над всем. Но я пытаюсь от этого избавиться и вернуть ситуацию в то русло, которое было характерно для Золотого века, потому что тогда было не «западло» писать оды, быть патетичным, пафосным, откровенным, честным и раскрытым настежь. И это действовало. Возможно, именно этим нам дорога классика: она видела смыслы и называла смыслы своими словами. Поэтому сейчас я нахожусь в переходном периоде от снисходительности и ироничности к душевной, по Пастернаку, простоте.
— Вчера была высказана мысль, что 2014-й год на Майдане — это аналог Первой мировой войны.
Я говорил о том, что ситуация начинала складываться примерно так, как в 1914-м году, и об этом наши «либеральные друзья» очень громко кричали, что вот «четырнадцатый» воспроизводит «четырнадцатый», что сейчас начнётся война. В принципе, расклад в обществе был примерно такой же. Это мы сейчас думаем, что там были какие-то хорошие или плохие большевики-маргиналы, а с другой стороны — белая царская Россия, которая размашисто крестилась и думала о здоровье государя императора. Но на самом деле сегментация была примерно такая же, как и сегодня: крайне сложная. Потому что, по сути, основной действующей революционной силой была разнообразная буржуазия либерального, крайне редко либерально-консервативного, толка. Вот они и «снесли» царя своими стихами, своими призывами, и будущие белые генералы приняли отставку царя. Но там были черносотенцы, были правые, левые, как и сегодня вполне маргинальные, был безмолвствующий народ — в огромном количестве. Была ситуация, когда Россия ввязалась, отчасти ошибочно, в Первую мировую войну (тогда её, кстати, называли Второй Отечественной).
Конечно, ситуация складывалась схожим образом, но Майдан её преломил, она пошла немного другим путём, и все последующие события, такие как кризис в Европе или даже выборы Трампа, немного — или много — изменили конфигурацию. Теперь мы живём в том периоде, когда прошлое не воспроизвелось, а настоящее пойдёт по одному из возможных путей.
— В настоящее время впечатление о нацболах в обществе сложилось противоречивое. Каково ваше виденье национал-большевистской идеи?
Я не знаю, почему так сложилось: этой истории уже 23 года. По этому поводу написаны тома и тома. Национал-большевизм как идеология зародился в России и в Германии одновременно. В России это произошло в связи с тем, что какая-то часть российской литературной интеллигенции поняла, что большевики занимаются восстановлением, реинкарнацией империи. Это началось ещё с объединения «Скифы», где были Андрей Белый и Александр Блок, а потом к ним присоединились Николай Клюев и Сергей Есенин. Они воспринимали революцию семнадцатого года как реванш русского, реванш национального, своего. К тому же самому движению можно отнести Демьяна Бедного, Алексея Николаевича Толстого, вернувшегося чуть позже из-за границы. В этом заложен элементарный смысл: с одной стороны — русская традиция, а с другой — большевизм. И вот русская традиция, «поженившаяся» волей-неволей с большевизмом, и стала национал-большевизмом. Это и «Скифы» Блока, и «Анна Снегина» Есенина. «Скажи, кто такое Ленин?», — спрашивают крестьяне, а он говорит «Он — вы». Для меня, как для ребёнка, воспитанного на советской литературе, как, например, поэзия Луговского или Багрицкого, это и есть квинтэссенция национал-большевизма, где левые, казалось бы, абсолютно интернациональные, оторванные от корней идеи, уходят в русский контекст. На каком-то этапе, благодаря Лимонову и Дугину, реинкарнация произошла. В ельцинские и ранние путинские времена мы были, с позволения сказать, наглыми и крикливыми хранителями традиций. Одна из первых акций прямого действия была проведена в Севастополе, когда в 1999-м году была захвачена смотровая башня, и оттуда раскидали листовки «Севастополь — русский город». Эту башню потом взяли украинские полицейские и посадили всех в тюрьму. Потом в похожем контексте всё и продолжалось: нападение на посты НАТО в Прибалтике, попытка вторжения в Казахстан и прочие вещи, которые неожиданно, на каком-то этапе стали так или иначе воспроизводиться действующим императором. То есть власть вернулась в ту точку, где мы находились.
— Я бы хотела обратить внимание на последние события, связанные с вами. Вы участвовали в образовании батальона в ДНР и являетесь его замполитом. Это очень интересно как культурный феномен, и меня это очень удивило и восхитило. Мой вопрос будет звучать так: вам известно, что со стороны Украины и России есть люди, которые не поддерживают сегодняшнюю ситуацию в российском правительстве, но при этом выступают за прекращение боевых действий на Донбассе. Высказывание о гипотетическом взятии Киева и въезде в Киев на белом коне может поспособствовать эскалации конфликта.
Вы смотрите со стороны на эту ситуацию, а я изнутри, и достаточно давно. Дело в том, что на Украине крайне мало людей, которые публично рискуют высказываться о нивелировании Донбасского конфликта, то есть вслух об этом говорит один политолог, Саша Кабанов, может, эту ссылку дать: забаненный в Фейсбуке, и ещё полтора человека. В целом, 99,9% политического и культурного истеблишмента говорят, что Донбасс наш, Крым наш и — давайте войны до победы: то есть они вовсе не переживают, что должны лишить демократического выбора колоссальное количество людей. С другой стороны, в России людей, которые искренне ратуют за мир на Донбассе и за демократический выбор людей на Донбассе, я тоже поимённо назвать не могу. Я знаю колоссальное количество людей, которые желают, чтобы туда пришла Украина и захватила Донбасс, а ещё и вернула Крым. Я знаю кинокритика Антона Долина, который говорит, что хорошо бы, если бы Украина захватила, а потом провела бы там выборы. Но такого быть не может. Если вы назовёте мне хотя бы трёх человек, которые действительно за мир и за демократический выбор людей Донбасса и Крыма, тогда я просто сниму вопрос. Я не знаю ни одного.
— Ну, например, я думаю, вы знаете о Евгении Бильченко и о её статье, в которой она говорит о том, что и Запад, и Россия должны выйти из этого конфликта. И при это она не выступает за украинский режим и не говорит, что украинский режим является прямым продолжением первого Майдана, на котором были — в том числе — и «левые».
Я тоже за мир, но просто технологически его невозможно представить и достигнуть при нынешней киевской власти, и для того чтобы мир наступил, нужно так или иначе сменить власть Киева.
— Вы настаиваете на проведении и праве Донецкой Народной Республики на демократические выборы — при этом, как я понимаю, участвовали в первой чеченской кампании. Скажите, пожалуйста, почему вы отказываете в праве на демократические выборы чеченскому народу?
Я просто русский человек, понимаете? Я всегда буду за своих болеть. У нас есть «общие человеки», которые всегда болеют за каких-то абстрактных «общих» людей, а я болею за свой собственный дом, за повесть «Казаки» Льва Николаевича Толстого, за Лермонтова, за Бестужего-Марлинского. 99% народа Чечни выбрали президента Путина. Вы протестуете против выбора чеченского народа? Они вас порвут на части за то, что вы говорите.
