Харашо

Постмодернистская путаница пустых понятий приводит сценариста Вили к разрыву первоначальных уз между эмоциями, мыслями и речью. Лингвистические блуждания в лабиринте из «извергающейся лавы слов» и «сдавливающих внутренности» состояний приводят героя рассказа Виктора Либерова к потере подлинных чувств.

Стараясь заполнить пустоту, кинодраматург погружается в мир новых для него языков и возвращается к желанной простоте, где есть только понятные и наполненные реальным смыслом фразы: «пить», «хороший день», «жарко». Но любой линейности приходит конец: кто избавит Вили от заколдованного круга упрощений? благодаря чему слова заново обретут оттенки смыслов и настроений? что может помочь вещам проявиться и вытряхнуть из сознания неразбериху «мятущихся внутренностей»? и зачем иногда нужно возвращаться в первобытное состояние мычащего неандертальца?

I

«Мэээ… мэээ!» — плоскомордое рыжеволосое существо лежало на выжженной солнцем земле. В темных трещинах высохшей почвы прятались ядовитый змеи. Копье было сломано. Мамонт убежал, сотрясая базальтовые надгробия давно потухших вулканов. Обломок засохшей лавы сорвался вниз, проломив грудь неудачливому охотнику. «Мээ!» — хрипел он, пережевывая огромными челюстями душный воздух. Слез не было. Их еще не изобрели. Слова тоже. Раненый неандерталец мычал, отгоняя обрубком копья жадный до крови гнус. Он не ждал помощи и не молил богов. Он не умел знать этого и чувствовать потребность. Но боль — это рефлекс. И примат мычал, откликаясь на рефлексы звуками.

«Эй, ты…» — мимо шел гомо сапиенс с луком и топором, за ним, послушно склонив морду к земле, трусил плешивый волк. «Где мамонт? — человек на секунду остановился, то ли наблюдая за мучениями чужеродца, то ли выжидая ответа. «Мээ» — повторил низколобый, глядя куда-то в небо, без любопытства к прохожему. Волк зарычал, реагируя на непочтение к хозяину, но тот пресек самоуправство пинком в брюхо: «Тш, пес!» Гомо сапиенс почесал шерсть на голове в раздумьях: «Помрет. Не змеи, так львы, не львы, так птицы, все одно. Солнце сожрет его воду. Орлы разорвут иссохшее мясо… мамонт где?» — последнее он сказал вслух, не рассчитывая на ответ. Неандерталец больше не мычал, он как-то весь скрючился, уткнувшись в самого себя, и только с трудом вбирающая в себя воздух изувеченная грудь проявляла его боль. «Ладно, бывай» — гомо сапиенс сплюнул и пошел дальше, выискивая глазами отпечатки мамонтовых стоп на каменистой почве. Волк потянул мордой воздух, внюхивая в себя запах крови раненого существа, но лишь оскалил зубы на прощание и побежал вслед за хозяином.

Умирающий вытер широкой ладонью пот с выступающего твердой костью лба. «Помоги» — подумал он вслед удаляющейся вытянутой безволосой фигуре, не умея сказать. Человек исчез за изрезанным мрачными камнями холмом вместе со своим верным псом. Неандерталец напряг мускулы, в попытках подняться, но энергия жизни уже истощилась, вытекая из него сквозь поры загрубевшей кожи. Он лег на землю и всмотрелся в высокое небо, покрытое бледной пленкой палящего солнца. Где-то там, в слоях разреженного воздуха, плавно приближаясь, кружила птица, широко расставив огромные крылья. «Пить!» — из последних сил выкрикнул исчезающий. «Мээ!» — пронеслась эхом волна бессмысленных звуков по безжизненному ущелью, отражаясь от молчаливых камней.

Солнце слезло ниже полета птицы, горные вершины перекрыли его остывающий свет. Холод медленно ступал по покрывшимся темнотой землям. Женщина в росомаховой накидке вошла с охапкой сучьев и бросила их в затухающее пламя. Пустоту пещеры пробил треск терзаемого огнем дерева. Свет полоснул женщину по ее морщинистому лицу. Уже стара, хотя живет лишь двадцатую осень. Зашевелился в глубине, недоступной свету, ребенок. Женщина провела ладонью по вздутому пузу: «Тшш… будет еда». Она порылась в углубленной нише дальней части пещеры, вечно пахнущей сыростью: загнившие коренья, пучок жухлой травы и обглоданная до последней клеточки кость. Ничего, скоро он вернется с охоты, должен вернуться. Принесет зайца или птицу… вот бы удача обернулась детенышем антилопы, хватило бы на несколько безлунных ночей. Огонь пожирал скудный воздух жилища. Остановить его и уйти в сон, содрогаясь от холода и голода? Женщина опять провела ладонью по беспокойному животу: «Тшш… спать, спать».

Тенью выскользнула она из пещеры в глубину неосвещенной ночи. Тревожную тишину перекрывал близкий и жуткий вой голодных шакалов, похожий на колыбельную смерти. Женщина обогнула выступ скалы, едва не соскользнув в раскрытую пасть замершей в ожидании неосторожной жертвы пропасти. Колючки чертополоха, защищая свою скудную жизнь, впились ей в подошву. Женщина замерла, выравнивая дыхание и дрожь в руках. И все же двинулась дальше, где уже слышалось колебание живой воды, сочащейся сквозь камни. Женщина склонилась над родником, подставив грязные ладони и жадно впитала в себя жидкую ледяную пищу, от которой лишь сохли губы и кратко успокаивалось чрево.

Уши прострелил близкий шорох, и несколько мелких камешков посыпались в темноту бездны. Шакал? Гиена? Медведь? — женщина лишилась движения, забыв дышать. Сейчас закончить жизнь нельзя, только не сейчас. Дрожащими пальцами она провела невидимые линии по живому животу: «Тшш», затем подняла наощупь камень, вместившийся в ладонь. Еще шорох, и тяжелое сопение прямо за выступом, у жилища. Надо было остановить огонь, это он позвал на свой ложный кусающий свет голодных тварей, истекающих слюной и злобой. Женщина сократилась в слух и зрение, сжав камень так сильно, что он прорезал острыми шипами тонкую пленку кожи, войдя в мясо. Ее нельзя было увидеть или услышать, и только в испуганных темных зрачках отблескивали огоньки пламени жилища, когда она нашла в себе решимость приблизиться к каменному выступу и узнать глазами причину движения предметов в ночи. У входа в пещеру застыло животное, выкусывая мучавших тело блох. Гиена! Женщина с усилием взмахнула рукой. Она метилась в голову, но не попала. Животное заскулило, подпрыгнув на месте, когда заднюю лапу пронзила боль. Что это? Проведя мордой по земле, собака не обнаружила ничего, кроме обломков базальтовой скалы. Дергающаяся тень промелькнула внутри жилища, и через секунду на входе уже стоял вытянутый безволосый человек с топором в жилистой руке. Собака шарахнулась от него, потерявшись в страхе и боли. «Ты!» — крикнула женщина и приблизилась. «Ты!» — повторил мужчина, не двигаясь с места. Женщина не решалась войти, не отпустив еще свой страх. Собака и мужчина еще ощущались угрозой в ее менявшемся теле.

Они стояли молча, всматриваясь друг в друга. Она в его темные очертания, загородившие проход к жилищу и огню, он — в прыгающее пламя ее зрачков. Собака трусливо приблизилась к женщине, не зная — рычать или быть виноватой. Наконец, она неуверенно лизнула ногу женщины. И мужчина отступил.

«Еда?» — произнесла она, еще не решив сделать движение. «Нет» — ответил мужчина и ушел вглубь жилища. Женщина последовала за ним, оттолкнув ногой пса. «Еда?» — повторила она внутри согретого огнем дома. Мужчина сел у костра и не желал реагировать. «Заяц?» — не отступала женщина. «Нет». «Птица?» «Нет!» «Антилопа?.. Антилопа?» — в женщине снова беспокойно зашевелилась другая жизнь. «Мамонт» — мужчина резко встал и ушел глубже, где темнота могла сделать его невидимым. «Мамонт?» — недоверчиво произнесла женщина, оглядываясь по сторонам. Тишина. Женщина выбежала из пещеры, но скоро вернулась. «Мамонт где?» Она понимала, что мамонта одному не убить, а если и убить, то не принести. Мамонта не принести. Его сожрут за ночь гиены там, внизу. Если он там. «Мамонт где?» — повторила она, вступая в темноту, не укрывшую мужчину от ее гнева. Он взял один из подгнивших корней и протянул женщине, другой взял себе, пытаясь соскрести гниль и откусить сырым. Женщина осталась держать в руках несъедобный предмет, не отводя взгляда от проявляющегося в темноте пещеры силуэта мужчины. «Мамонт?» — только повторила она. Мужчина не принял отталкивающего вкуса гнилого дерева. Он поднялся из темноты и, обойдя женщину, поспешил выбраться на свет, где можно встать в полный рост и не быть беззащитным. «Нет мамонта». «Нет?» — не поняла женщина. «Нет! Мамонт большой. Ушел. Нет мамонта». «Мамонт большой…» — повторила вслух женщина, чтобы слова повисели в воздухе и помогли ей услышать себя еще раз, чтобы точно осознать производимый ими смысл. Она сжимала прилипший к руке корень. «Еда?» — повторила она тихо. «Нет» — мужчина бросил в сердцах корень в огонь. «Заяц? Птица?» — надвигалась женщина. «Нет!» — грозно крикнул мужчина, желая прекратить слова. «Антилопа?» — набросилась женщина, уже окончательно осознав значение услышанного, но не желая принимать это своими внутренностями. Вложив в тело свое отчаяние, она второй раз за ночь взмахнула рукой, на этот раз достигнув желаемого не разумом, но чувством. Гнилой корень метко попал в глаз мужчине, тот взревел от злобы. Сделав шаг вперед, он схватил женщину за шею, словно лишенную жизни птицу, и с силой бросил в дальний угол пещеры. Она безвольно упала и вдруг издала тихий протяжный звук, прерываемый короткими вдохами. Новый, неизвестный ранее ни ей, ни ему звук. В глазах заблестела неясно откуда появившаяся вода. Мужчина застыл в нерешительности, боясь новой ее. Женщина и сама больше себя не знала. Она выла и лила из глаз воду, не от боли тела, которую не чувствовала, а словно кости, покрывающие грудь ее, разгрызал раненый шакал, отчаянно желающий выбраться на волю, убежать подальше в ночь и зарыться в сухую холодную землю, чтобы остановить сочащуюся кровь навсегда. «Я — жизнь!» — бросала она слова, сквозь перебитое дыхание — «и он жизнь!» — прижимала к себе она двумя руками живот — «две жизни!.. три солнца, три луны, нет еды… нет птицы, нет зайца…» Она вдруг застыла неподвижно, и мужчина успел подумать, что она закончилась. Но вдруг женщина прорвала пленку застывшего в горле отчаяния и тихо произнесла: «Мамонт…» И тут же начала трястись всем телом, укрывшись с головой росомаховой накидкой. Мужчина не знал больше, кто она, и не знал, как быть, а потому стоял камнем, сжимая кулаки и не спуская с неизвестной женщины глаз. Она сотрясалась каждой мышцей, не понимая, что с ней, но больше не чувствуя ни страха, ни боли, ни тревоги. Вода все еще лилась из глаз, но как будто природа ее была теперь иная, из другого источника. «Мамонт!» — воскликнула она, успев только на секунду поймать момент без содроганий, именно чтобы произвести это слово еще раз.

Женщина смеялась всеми внутренностями, но не умела этого знать. Она только видела очень четко что-то странное, и непонятно как показавшееся ее глазам. Она видела солнце, хотя была ночь, она видела высушенную потрескавшуюся землю, она видела рассыпанные глыбы застывшей лавы, она видела огромного мамонта, медленно бредущего в поисках водопоя, а за ним, очень далеко, она видела крохотное суетливое существо, перебирающее своими маленькими ножками и размахивающее своими маленькими ручками, а в ручках у него топор да лук. И существо бежит за могучим ленивым мамонтом, но никак не может догнать, и размахивает крохотным топором, и кричит злобно, и хрипит, и пускает свои крошечные стрелы в броню гиганта, а мамонт идет себе и идет в поисках воды, и даже не знает, что за ним бежит могучий и опасный охотник, который вознамерился его сегодня убить. И охотник этот — ее мужчина, который должен был принести для нее и для ее живота, в котором толкается другая жизнь, зайца, или птицу, а если повезет — маленькую антилопу. «Мамонт!» — дернулась она еще головой, обнажив свои крепкие зубы в непонятной гримасе, и откинулась без сил на землю.

Мужчина не понимал происходящего с женщиной. Он взял топор и осторожно вошел в темноту, где лежала она. Когда глаза, перестали видеть огонь и смогли различать очертания бесцветных предметов, он опознал ее лицо, которое казалось спокойным. И только открытые глаза смотрели не моргая и не замечая его, но видя что-то другое, ему не известное. Женщина дышала. Жизнь осталась в ней. И, поняв это, мужчина решительно вышел из душного пространства их жилища.

Женщина покинула свое новое состояние, вытянутая из видений жалобным скулежом снаружи, который быстро затих. Мужчина появился, перекрыв собой дрожащее свечение огня. Он бросил к ее ногам окровавленную обезглавленную тушу пса. «Еда!» — твердо сказал он. «Одна жизнь — две жизни». И тут же вышел, чтобы смыть кровь с рук в горном роднике, и выдернуть волчьи зубы, перед тем как бросить голову подальше от пещеры на съедение шакалам.

Поев, они легли спать у затухающего огня. Мужчина сначала лег поодаль, потерявшийся в своих новых размышлениях, но затем пододвинулся ближе к телу женщины и аккуратно положил тяжелую руку на ее раздутый живот. «Холодно?» — тихо шепнул он ей в ухо. «Хорошо» — едва слышно повела губами она и обхватила его руку своей, прижав сильнее к животу. Легкий ветерок продлил на мгновение красные клетки жизни умирающего дерева, осветив их успокоенные лица. Женщина закрыла глаза. Была ночь.

II

К своим сорока годам Вили почти разучился разговаривать. Он еще мог выплевывать из себя воду случайных слов, но уже перестал пытаться сложить из них какой-нибудь смысл. Раньше он любил слова. Слова рождались от мыслей, мысли от эмоций. Однажды он понял, что эмоций больше не содержится в нем. В мозгу лишь взрывались холостыми снарядами осиротевшие мысли. Что при этом говорить, Вили не знал, но не решался прекратить. И потому просто повторял слова, которые помнил до утери связи, и произносил их отдельно от грохота в голове и тишины в теле. Слова выходили из него непереваренной массой, он захлебывался в них и искал любые уши, словно боясь обронить сорняковое семя в сухую землю.

«Как дела, приятель?» — приветливо интересовался случайный бармен в случайном баре, по обычаю завязывая необязательный разговор с гостем. «Я не знаю, — напрягался Вили, пытаясь удержать в себе шум, но уже чувствуя сотрясение внутренностей, — сегодня встал спокойный, и даже заметил, что в окне напротив стоит керамический слон, большой, белый, переливающийся глянцевой поверхностью на свету. Он был там и раньше, я думаю, но увидел только теперь, что радостно, потому что через глаза мы можем увидеть очень много, только забываем смотреть, или не умеем…» — Вили замолкал, чутко ощущая взгляд бармена, вежливо остановившийся на нем, но обращенный внутрь своих неозвученных мыслей. И Вили спешил заказать стакан виски, чтобы залить маслянистой жидкостью извергающуюся лаву слов, обжигавших его внутренности. Выпивка привносила собственную тишину и успокаивала Вили на небольшой промежуток. И даже фейерверки мыслей потухали, теряя запал.

«В начале было слово» — бормотал он после шестого стакана. «Простите?» — вежливо наклонялся бармен, держа наготове бутылку с виски. Вили молча мотал головой, отгоняя постороннего от надвигающихся мыслей. Вили был не согласен с назначенным порядком. Слова называли предметы. В любой религии и любой мифологии самых примитивных народов. Неназванная вещь не существовала. Но для этой проявившийся в сознании вещи нужны были двое. Ты скажешь: «дерево». Она ответит: «дерево». И вы стоите под деревом. До этого вы стояли в пустоте. А в этой пустоте стояли вы? Или вы есть так же пустота, пока не скажешь ей: «ты». И она ответит: «ты». И вы проявитесь в пустоте. Потом вы назовете дерево, небо, звезды, траву. Вы ляжете на траву. Мягко. Вы будете смотреть на звезды. Красиво. Вы будете держаться за… «рука» — скажешь ты. «Рука» — ответит она. Вы будете держаться за руки, лежа в мягкой траве и глядя на продырявленную звездами темноту неба. «Жизнь» — скажешь ты ей, ткнув пальцем в ее мягкое нежное тело. «Жизнь» — ответит она, погладив тебя по колючей щеке, и улыбнется… какие сопли! Слишком много слов впустую. А если ты один, к чему слова… виски!

После седьмого стакана он обмяк, устав быть. Но не быть он еще не умел. Раньше, когда слова вылуплялись из чувств, было даже труднее. Он пропускал хаотичные эмоции по узким трубам мыслей, и слова капали неохотно, каждый раз требуя воздуха, для усиления давления. Падали с раздражающим звуком неточности, не попадая, высыхая по пути. «Понимаешь… мы с тобой лишь вдвоем… и ничего больше нет… ничего, что нам не нужно — нет, ни травы, ни неба… если захотим… но если тебе страшно, пусть будут все… здания, асфальт, люди, машины, зеркала, вода, воздух… если тебе страшно…» Он улыбался ее конопатому лицу, желая прикоснуться умолкшим ртом ко всей россыпи коричневых звездочек разом, но она ускользала, она торопилась жить, боясь упустить то, чем она наполнила пустоту вокруг.

Тогда он брел дальше, ругая слепоту чувств и глухоту слов, неправильно выставленных в грузную цепь, не связавшую его с ней, но закрутившуюся у него вокруг горла. «Мы отправимся с тобой в бесконечное путешествие, потому что бывает только начало, а конец — это ловушка, придуманная глупыми людьми с плоским линейным мышлением» — открытым ртом восхищался Вили новым чувством, желая заглотить его как можно глубже в живот, протягивая руку другой, кудрявой, с черными глазами, в которых видел отражение своего восхищенного взгляда в нее. «Ты скоро улетаешь, а я до пятницы занята. Наше путешествие конечно изначально» — шутливо била она сухой ладошкой по его протянутой руке, садилась на велосипед и исчезала на дороге, где были пятницы, четверги, вторники и курсы повышения квалификации…

III

Постепенно он запутывался в мыслях, теряя чувства и забывая слова. «Слушай, ты наваял крутую историю, мы сможем снять ее быстро и задешево, только слов дохуя и главный герой невнятный. Там, если он дурак, по-твоему, то ему, как в сказках, должно в конце повезти — принцесса, ползамка в придачу, понимаешь? Ну не продам я историю без хэппи-енда. Народ позитива хочет, и так всюду мрак. Темен человек, но тянется к свету — психология, понимаешь? Переработай, и будет тебе хорошо, вот тебе мое слово, лады?» — в пустом кафе, заполненным тишиной звенящих электричеством лампочек, они сидели вдвоем, в самом удаленном от света углу. Короткостриженый ушастый с жадностью набросился на принесенную бесшумной официанткой баранью ногу, не прекращая говорить. Вили завороженно наблюдал, как куски пережеванного мяса выпадали у ушастого изо рта, а по лицу размазывался клюквенный соус. «Хищник» — подумал Вили и почему-то убрал руки со стола. Он безуспешно пытался найти удобное положение на жестком стуле: «У них все четко: добыть еду — съесть. При чем тут психология? Природа. Нестриженные ногти… когти. Все на инстинктах. Всегда на войне за собственное брюхо. Все просто. А травоядное разве сложнее? Еду добывать не надо. Сиди себе на лугу или на дереве и ешь все, что доступно. Полное отупление. Единственная задача — не быть съеденным хищником. Ешь, спишь, срешь с глазами, вытаращенными во все стороны. Каждую секунду твою вялую жизнь может оборвать выскочивший из-за кустов волк. Он вонзится зубами в шею, когтями в набитое травой брюхо. И всё. А что, собственно, всё? Ты просто перестанешь есть траву на лугу. Это всё, что ты потеряешь. Потому что ты ел траву, чтобы жить, чтобы есть траву на лугу. Этот бессмысленный круг может разомкнуться только смертью, от хищника или от старости. В чем разница? Какую бесплодную пустоту рождает твой запутавшийся усталый мозг. Так хищник или долгий вариант?» Вили вдруг перестал думать, заметив на себе чужой взгляд. Ушастый вытирал руки салфеткой и двигал пустым ртом с остатками клюквенного соуса на щеках: «Слышишь, ты чего завис? Мысль мою понял?» Вили встал, не находя сил смотреть на ушастого и не имея слов для продолжения разговора. Но стоя он почувствовал себе беззащитнее: «кролик на открытом лугу». Ему вдруг захотелось есть, и он сел обратно, отщипнув хлеба с тарелки в середине разделявшего их круглого стола с клетчатой скатертью, заляпанной свежим соусом. «Когда-то появились слова…» — Вили сам не понял, что произнес это вслух, лишь открыв рот для пищи. Хлеб остался в руках, и он уже пожалел, что начал говорить, но в его мозгу все еще хрустели засохшие мысли, и он должен был высвободиться от них любым способом, лишь бы не слышать этот хруст. Слова не шли, но он упрямо продолжал. «Они нужны были, чтобы обозначить простые вещи: мамонт, копье, еда… жизнь… день, ночь… так люди говорили друг другу то, что происходит, назначая вещам и явлениям их существование. Впрочем, слова были бессмысленны, так как люди называли то, что каждый из них и так уже себе назначил. Но для сохранения себя очень важно было их назвать одинаково. Ведь тогда этот мамонт, еда, копье, жизнь были уже не у одного, а у двоих… у всех…» Вили говорил с трудом, выводя из себя слова какой-то режущей физической болью, словно камни из почек. Ушастый молчал, запивая морсом принесенные призрачным силуэтом официантки блины с клюквенным вареньем. На его припухлых щеках появились новые кровавые мазки, поверх засохших. «Что ж у них всё в клюкве, какое-то месиво красного… для устрашения… у подопытных кроликов глаза красные, потому что они всегда видят свою смерть» — Вили провел потной ладонью по щекам, смывая воображаемую засохшую кровь, и продолжил — «потом люди стали называть невидимое, внутреннее: „Жаренный мамонт — вкусно. Я сыт. Солнце светит — тепло. Ты пузатая. Ешь больше. Из пуза будет новая жизнь. Нас двое, а завтра — трое“. И они сидели в пещере, глядя на заходящее солнце, не умея сказать больше».

Вили быстро прожевал хлеб, боясь останавливать слова, чтобы ушастый его не перебил. Но ушастый и не думал перебивать. Он лишь изредка поглядывал на Вили, вылавливая пальцами мокрые ягоды из стакана. «Потом люди стали называть чувства. Так как что-то неведомое заполняло их, не имея обоснованного существования. И пугало. Потому что внутри себя это остается слепым, непознанным, пока ты не произнесешь. Демоны, духи, боги — первые слова, чтобы назвать необъяснимое. Но если демон во мне сминает грудь и выскребает когтем себе выход через легкие и ребра, и такой же демон в тебе, то в чем его назначение? Он нас поглотит, сожрет? „Мне хорошо сидеть с тобой у костра, и мне плохо сидеть у костра без тебя. Со мной что-то делается, когда тебя нет. Внутри. Как будто ты все равно есть. Но я знаю, что тебя нет — я тебя не вижу. И оттого внутри меня нехорошо. Это демон?“ „Нет, когда я сижу в пещере одна, и на стенах ходят темные тени, встревоженные костром, то в этих тенях я тоже вижу тебя, но я знаю, что тебя нет в этой темноте, и мне тоже нехорошо. И если это демон, то он у нас один на двоих. И значит так должно быть“. Я скучаю, мне больно, мне грустно, я счастлив, мне страшно, я надеюсь… я надеюсь, что мы так будем сидеть всегда, потому что когда мы так сидим, мне спокойно и мне хорошо, и все правильно, как и должно быть. Любовь. „Я люблю тебя“ — называет он чувства. „Я люблю тебя“ — отвечает она. И люди назвали чувства, и у людей появились чувства, и человек стал сложнее. И чувства стали сложнее… виски!» — Вили разволновался, словно поведя пальцами по старому пыльному буфету, он вдруг обнаружил залежи еще более плотной, скопленной годами, слипшейся грязи на стенках своего сознания, но отступать уже было поздно. Гладкая рука с тонкими пальцами, сужающимися до слишком вытянутых заостренных темно-красных ногтей поставила стакан виски перед Вили на стол. Невидимая официантка растворилась за спиной в несуществующей реальности, обдав Вили легким ветерком назойливого запаха травяного парфюма.

Вили провел пальцем по запотевшему стакану, вернув ему прозрачность. Он не заказывал со льдом. Холод пожирает обнажившуюся боль. Холод — успокоение разума, боль — движение чувств. Виски со льдом… охлажденное горячительное… мертвая жизнь… осознанное желание… Вили захотел прекратить, но тяжесть невысказанного сдавливала внутренности: «Ведь есть же у эскимосов сотни названий снега: снег идущий, снег подмерзший, снег стелящийся, рыхлый снег… их жизнь неотделима от снега, им нужно было назвать его бесчисленные вариации, чтобы увидеть и осознать. А мы не имеем для снега много слов, потому не видим его разнообразия, нам достаточной обозначить, что он есть или его нет… а исландцы сказали „глуггавезур“ — чтобы можно было в суровый день наблюдать сквозь окно живущую вокруг природу. Потому что это „оконная погода“, сидеть у окна хорошо, но выходить опасно — замерзнешь. И, назвав так, они сели у окна, понимая, что они делают, и перестали пугаться, что жизнь уходит, потому что „оконная погода“ — это тоже жизнь. А у корейцев есть „кибун“ — состояние равновесия и гармонии и внутри себя, и между людьми, и в отношениях с миром вообще. И корейцы имеют такое слово, а значит, имеют и такое состояние. И один кореец находится в своем кибуне, и старается не нарушить кибун другого. А мы не имеем такого слова. И мы топчем невидимое поле между нами, задевая и разрушая неназванное, не чувствуя и не имея его».

Ушастый вытер салфеткой лицо, закончив поглощать еду. Он, кажется, терял интерес к Вили, что-то решив про себя. Поднятыми пальцами он дал знак официантке, что прием пищи окончен, и полез в карман за «денюжкой». Так нежно он называл деньги, отчего Вили всегда содрогался телом. Ушастый любит их, он испытывает к ним чувства, он заботится о них… денюжки… как домашний щенок или младенец, который непременно будет расти и расти. Вот он назвал бумажки «денюжками», и они греют карман его рубашки, проходя теплом по всему телу, вызывая возбуждение к жизни во всех проявлениях наслаждения ей… а следы соуса на щеках так и не стер. Вили наказывал в себе такую брезгливость, боясь, что это проявление зависти от невозможности иметь таких слов, желаний. Мог бы ты вонзиться зубами в рульку, продавливая волокна мяса чужой жизни, ощущая, как кровавая жижа заполняет твою пасть, морду, лапы? Разве это слабость и бессилие жертвы, если ты другой? У подопытного кролика красные глаза, потому что он смотрит в смерть с рождения, потому что этим и наполнен смысл его существования. Но смысл его существа может быть любым. Только это не имеет значение — его собственный смысл. Кролик не видит своих налитых кровью мертвеца глаз. И чувства его не выходят из себя, чтобы узнать себя в отражении мира, где он лишь заготовленная жертва жизни других.

Ушастый небрежно бросил несколько бумажек на принесенный официанткой счет, не дав заплатить Вили за виски. Эта небрежность была лишь способом расставания, перед этим он несколько раз помял купюры пальцами, словно забирая из них силу. Для него эти «денюжки» умерли и зажили иной жизнью в тонкой руке с красными ногтями. Официантка улыбнулась ушастому улыбкой сообщника. Вили впервые разглядел ее. Красивая… физически. Вызывает желание. Вили отвернулся, отвергая ее внутри себя. Ушастый же смотрел ей прямо в глаза, не думая отводить взгляд. Он мыслил уже о следующем удовольствии жизни. Вечером он даст еще несколько смятых и омертвевших купюр другой такой же, физически красивой, и она заберет из него созревшее за день наслаждение. Она удовлетворит его телесное возбуждение по тем правилам ритуала, которые он назначит. В том взаимодействии он останется собой, не нуждаясь тратить больше, чем бумагу. А она будет следовать его желаниям, не имея своих, чтобы дать новую жизнь опавшим с него «денюжкам».

Вили помотал головой, сбрасывая с себя омертвевшие мысли. В этом нет ничего для него — он давно забыл или не знал никогда свою жизнь так, чтобы иметь точные способы накопления и избавление от наслаждения ею. И ни деньги, ни женщины здесь ни при чем.

Он выпил залпом стакан разбавленного виски, не чувствуя вкуса, и поспешил продолжить, теряя силу вылавливать из головы хрупкие мысли, таявшие в ту же секунду, как были выдернуты из темноты на тусклый свет электрических лампочек.

«Наши чувства усложнились, мы усложнились. Слова называли слишком многое. И мы обнаружили себя голыми и беззащитными друг перед другом. Возник стыд и страх. И мы изгнали из себя назначения старых слов. Мы осознали иной их вкус. Мы сорвали их с древа изначальных смыслов и перемешали. Мы прикрыли ими наготу чувств и мыслей. Мы породили антислово, разорвав связь слова с его внутренним телом. Мы изобрели ложь, иронию, цинизм, чтобы защитить себя от хищной атаки другого. Из сотворенного человеком рога изобилия изверглось вовне бесчисленные массы пустующих слов, создавая калейдоскопы изменчивых смыслов, песчаные вихри, колеблющиеся миражи. Изначальное перестало быть названным. Возможно, неназванное, оно потеряло свое существование, уйдя в небытие, до сотворение всего?» Вили вдруг замолчал, не распознавая в себе, то ли он вытащил все беспокойные мысли, то ли окончательно засорил разум непроизнесенным.

Ушастый смотрел перед собой, раздраженно почесывая ногтями пальцы. «Ты внесешь правки, которые я тебе назвал?» — наконец сказал он, недовольный тем, что Вили разрушает его «кибун».

«Я пытался выразить, что не имею больше слов, чтобы что-то делать» — устало ответил Вили, усмехнувшись про себя забавному парадоксу, ведь выразить у него так и не получилось, за отсутствием нужных слов.

Ушастый предпринял последнее усилие продраться сквозь бессвязный поток услышанного, но не образовавшего смыслов: «Ты хочешь больше денег?»

«Нет. Ты не понял. Видишь, мои слова стали бесцветными, лопающимися на воздухе мыльными пузырями. Я ухожу». Вили вдруг почувствовал легкость принятого решения, он встал и пошел, не оглядываясь.

IV

Вили уехал в другие земли, где не знали его языка, где он не знал языка других. Он с наслаждением выучивал новые слова, не умея связывать их в предложения. Старательно воспроизводя загадочные звуки, словно вступая в контакт с инопланетной цивилизацией или таинственной природой, заучивая интонации и смыслы, он восхищался тем, что заново дает назначение известным ему раньше предметам, сущностям, чувствам. Радость общения с людьми вновь поселилась в нем. «Разве не удивительно, что я произношу что-то, еще не вполне обретшее свое место внутри меня, а люди уже понимают, и одобряют, ведь теперь я говорю словами, которые создали они для существования окружающего их мира. „Вода, хлеб, солнце, жарко, хочу, думаю, знаю“ — я могу обмениваться с ними новым опытом осознания, и они разделяют его со мной, и между нами появляется вода и солнце, и нам становится жарко, а главное: мы действительно думаем, знаем, хотим» — восторженно делился упростившимися мыслями Вили в тени оливкового дерева с сидящем поблизости на камне… кто ты? Кто ты теперь? Вили заглянул в телефон, желая подарить существование сидящему на раскаленном камне. «Ящерица! — обрадовался он — ты ящерица!» И он потянулся, чтобы погладить рожденное его словом животное. Ящерица ожила, но лишь для того, чтобы скрыться от приближающейся угрозы. Вили засмеялся: «эх ты… ящерица…» Он хотел сказать больше, но других подходящих слов, чтобы описать чувство досады от того, что он лишь задумал разделить с ящерицей радость обновления, а она не поняла его и напрасно испугалась, — Вили не знал. Не имея своего выражения, досада не задерживалась в нем и растворялась, непроизнесенная, в смехе. Вили упускал оттенки настроений, как невнимательный человек упускает разнообразие «эскимосского» снега: он либо есть, либо его нет, без многословных нюансов. И Вили не хотел сейчас той сложности, для которой нужны новые слова.

«Есть фрукты, пожалуйста, и пить вино» — со счастливой улыбкой выговаривая каждую букву, общался он с хозяином бара, и получал желаемое с ответной улыбкой. Слова вернулись к своему первоначальному значению. И это успокаивало метущиеся внутренности Вили. Мысли упростились, подстраиваясь под слова. А чувства… они, конечно, были: радость-грусть, грусть-радость. Разве этого не достаточно?

Какое-то время этого действительно было достаточно. Вили гулял, отдыхал, ел, пил, спал, не чувствуя скуки и угрызений совести. Время шло, но времени он не знал. «Какой час?» — мог спросить он новыми словами. И уставший человек в лучах палящего солнце мог ответить: «два», или «три», или «четыре»… и Вили понимал: «Спасибо, хороший день». И шел дальше. Ведь час — это не время, это момент. И этот момент Вили жадно впитывал в себя. Он всматривался в мир, создавая его заново. День, ночь, звезды, вода, жизнь, дерево, фрукт, женщина…

Они сидели в баре, напротив друг друга. Неподалеку фонтан, где детишки с визгом и смехом расплескивали бессознательную радость своего существования. Солнце, жарко, вода — этого было достаточно для детского восторга жизнью. Они сидели в баре. Молчали. Девушка из нового мира первой налила вино и быстро выпила, а потом заговорила. Вили пытался понять, но таких слов он еще не знал. «Что?» — улыбнулся он — «чуть медленно». Она тоже улыбнулась и попыталась проговаривать слова медленно. Но их было слишком много, и Вили упускал смысл, хотя внутренне уже чувствовал усложнение. Закончив, она посмотрела на него с вопросом. Он лишь растерянно покачал головой. «Не понимаю». «Я — ты» — произнесла она. «Я — ты» — повторил он. «Видеть, нравиться» — продолжила она, волнуясь и упрощаясь, чтобы обнаружить связь. «Видеть, нравиться» — согласился Вили, стараясь не ошибиться. «Сердце бум-бум!» Для точности слов, она ударила кулачками друг о друга и опустила глаза, всматриваясь в прозрачность вина в бокале. Вили замолчал. Он не мог повторить это. Не мог произнести эти слова и дать им существование. «Солнце, жарко, вода» — бормотал он, не чувствуя удовольствия от слов. Он хотел пить. Он ощущал, как в нем пробуждалась неназванная сложность внутренностей, как мысли множились с ускорением, как остывшие было чувства, надолго затихшие на дне его глубин, поднимались горячие лавой и стекали через кровь в кончики его пальцев. Он взял стакан с водой и выпил залпом. «Солнце, жарко» — улыбнулся он ненастоящей улыбкой… как это называется? Он не знал подходящих новых слов, и память предлагала замены, вылавливая из тумана забвения. «Странно, глупость, неловко… мне беспокойно» — коряво думал он про себя старыми словами. Девушка почувствовала, что в нем что-то происходит не для нее, не сказанное, не общее. Она продолжила много говорить на своем языке, не связываясь с ним ни глазами, ни речью. Но теперь все произнесенное не имело смысла, оно не было между ними, а потому не существовало. Все ее слова были только ее, а он молчал и ждал, пытаясь осознать беспокойство внутри себя. «Я должен идти» — сказал Вили вдруг, когда пришло время. И он встал и ушел.

И он странствовал дальше по новым землям, выучивая новые слова и возрождая новый мир с нуля, каждый раз заново. Он давно забыл исходный язык, способный назвать всю сложность существования, избыточный и ненужный для него. Его язык не объяснял ему самого себя. И он решил, что нет таких слов, а значит, нет и его самого. Потому он стал другим. «Человек, мужчина, гость» — произносил он на разных языках, и этого было достаточно. Иногда он был «каменщик», иногда «водитель», иногда «курьер» или «продавец чая». И этим он исчерпывался в общем пространстве с другими людьми. Чувство потребности иных слов для обозначения себя он игнорировал, исключая из себя всякое усложнение. Но живя среди разговаривающих людей, наполнивших свое существование объемом, он неизбежно упирался в стену осознания. Проход дальше требовал рождения новых слов, а значит, и расширения мира снаружи и внутри. Он не желал пробивать эту стену и знал невозможность оставаться дольше в пустоте избранного неведения — развернувшись было интересом к новичку, люди не понимали его упрямых упрощений, имеющихся слов не хватало, прямые мысли и односложные чувства не могли выстроить прочные мосты, связывающие его с новыми людьми. Задерживаться «гостем» было неправильно. Тогда он прощался и уходил.

V

Любое странствие конечно, если ты лишил себя давящего объема в поисках понятной линейности. Вили очутился на краю доступного ему мира, зная, что за ним больше ничего нет. «Слон, черепаха, кит» — вспоминал он слова из разных языков, чтобы обозначить свой предел. Круг бесконечен, Вили больше не хотел круга.

Он сел у обрыва. Внизу шумел водопад. Раскинувшиеся щедрой кроной деревья защищали от выжигающего солнца, болтливые птицы перекрикивали друг друга, не зная пустоты тоски. В траве прятались от хищных глаз осторожно живущие кролики. В уплотняющейся синеве неба парил орел, выискивая слабость земных тварей. Сколько хватало уставшего зрения — вокруг было только это. Он почувствовал резкую боль, пронзившую от виска до виска, а еще через секунду — в груди. Все внутренности рвались наружу, ломая укрывающие их от внешнего мира костяные лапы грудной клетки. Он упал на пластичную землю, она приняла его, убрав свои выступы. Солнце ударило в глаза, затемнив зрение. «Это конец?» — подумал он или назвал слова. Новая тень перекрыла уничтожающий его свет. Он почувствовал чью-то жизнь совсем рядом. «Волк» — решил он, но не чувствуя интереса, закрыл уставшие глаза.

Она появилась из ниоткуда. Она приподняла его голову и дала воды. Он выпил сквозь закрытый рот. «Ха-ра-шо» — произнесла она и улыбнулась. И он вдруг понял ее. То был язык, давно забытый им, его изначальный язык, от которого он ушел и никогда не возвращался. «Харашо» — повторила она, подав ему руку и помогая встать. И снова улыбнулась. Он не обладал еще зрением в полноте, но сквозь расплывающиеся темные круги, препятствующие видеть ее, он почувствовал, что она… он не мог объяснить себе в очерченной точности свое чувство. «Ха-ра-шо» — засмеялась она, когда они пошли вместе, выбираясь из зависшего в пространстве и времени ботанического сада.

Она сказала только это слово на его языке, только это слово объединяло их и проявлялось между ними. Откуда она, и есть ли у нее свой наполненный смыслами язык — он не знал, и не имел любопытства знать. Она произносила это единственное слово всей собой, так, будто она создала это слово сама и подарила ему. И через нее он понял это слово своим существом, он увидел его в ней, и теперь точно знал, что им на двоих хватит этого слова навсегда. Сам он не называл его, боясь не смочь и разрушить. Он только жадно впитывал, когда она выпускала слово из себя, подвешенным на ее легком дыхании. И прозрачной сферой вбирало оно в себя их обоих. И он нашел в этом слове, созданным ей заново из пустоты, какое-то действующее успокоение, как будто его тревожный поиск и хождение в темноте окончены. И ему захотелось дать что-то взамен. Избранный мир существования.

Они вместе дошли до обрыва. И больше не было ничего. Этот мир был окружен завершенностью. Дальше — только их собственный, который он назовет для нее, если только она согласится сыграть в эту игру.

«Анс» — твердо сказал он, рискуя. «Ха-ра-шо» — хитро подмигнула она. И была лестница, уводящий их в неизвестное, качающаяся без ветра лишь от легкой тяжести их шагов. «Арк» — воскликнул он, взмахнув руками, словно древний волшебник. «Харашо!» — подхватила она. И они запрыгнули в лодку и поплыли, зачерпывая ладошками пустоту, чтобы утолить жажду забвения. И не могли никак насытиться. «Ер!» — крикнул он, и из ничего полилась доджем вода. «Харашо!» — обрадовалась она, жадно ловя капли ртом. Вода падала, разбиваясь об его улыбающееся лицо. Вода падала на ее волосы, глаза, губы.

Хотелось чего-то еще, и он уже точно знал, как все будет. «Пыт!» — объявил он. Она застыла с вопросом в глазах. «Пыт!» — кивнул он. И в такт дождю раздалась музыка, разносясь по бесконечному пространству, проникая в единственных двоих живым пульсом. «Харашо!» — шепнула она и пустилась в танец. Она танцевала, а он смотрел на нее не отрываясь, лишь смахивая зависшие на ресницах капли, затуманивающие взгляд. Она танцевала, плавно изгибаясь всем телом, она кружилась в танце, создавая вихрь, всасывающий в себя все их существо. Он смотрел на нее, не желая произносить больше ни слова. Слова были больше не нужны.

Потом они лежали обессиленные, но наполненные друг другом, без осторожности и опаски. В оголенном пространстве, до начала всего.

Тень промелькнула перед его опустошенным счастьем взглядом. Он беспокойно обернулся, чего-то испугавшись. Но она лежала рядом, свернувшись в комок, в невесомости космоса, как неродившееся дитя. Ему вдруг показалось, что все созданное может уйти из него, что она может исчезнуть. Пульс страха толкнул кровь по сосудам, наполняя тяжелеющую голову. Он боялся осознать отсутствие всего. Дрожащей рукой он потянулся к ней сквозь темноту вечной ночи и ощутил сопротивление ее кожи в мурашках обнаженности чувств. Она есть — укоротил он беспокойство и пододвинулся поближе, обняв ее за живот. Неспешная тяжелая кровь еще стучала в висках. Не может исчезнуть — подумал он про себя. «Тебе холодно… Лили?» — произнес он очень тихо. Но она услышала и повернула свое лицо к его лицу. Она молча смотрела в него, а он в нее. Они отражались во влаге друг друга. Она моргнула, смывая миражи, и мягко улыбнулась: «Хорошо». Они успокоено заснули, обнявшись. Была ночь.

Лили ушла до рассвета, обретя свое существование. А он остался, не обнаружив в себе ничего. Только боль в груди вернулась, словно внутренности сдавил тяжелый камень, а ребра раскрылись, не имея сил удержать его существо в себе. Он лежал и замерзал холодом. Промелькнула тень, чей-то силуэт застыл неподалеку, едва пойманный уголком затухающего глаза. «Эй, ты в порядке, приятель?» — раздались слова, но он уже не слышал их, не знал и не понимал. Он лишь собрал последнюю энергию жизни, чтобы обратить ее в крик. «Мээ!..» — разнеслось эхом, отражаясь от пустоты. Силуэт исчез.

Он устало закрыл глаза и перестал быть.

***

Наутро Вили встал, умылся, позавтракал и вышел наружу. «Хороший день» — поделился он с пограничным человеком, протягивая документ. «Сегодняшний» — кивнул тот в ответ, без дополнительного сочувствия. Вили обрадовался обменянным словам. Человек вяло изучил предъявленную личность и ударил печатью. Ворота раскрылись. Вили возвращался, чтобы заново наполнить жизнью освободившиеся внутренности.

Иллюстрации для самиздата нарисовала Anna Forqture